— Не приставай, говорят…
— А птички, как известно по науке, съедают втрое больше своего веса…
Все трое хихикнули. Бежал автобус, бежал по обеим сторонам навстречу высокий смешанный лес.
— Курносенькая, а мила…
— Она хлеб в город везет, жениха кормить.
— Фигуру бережет, верно…
Аня невольно улыбнулась, обернувшись, быстро обвела всех троих глазами — красные, возбужденные лица.
— Пейте много, но часто — сказала она и протянула хлеб.
Хлеб взяли и неожиданно затихли.
Аня протиснулась вперед, к стенке, отделявшей пассажиров от шофера. И весь остаток дороги она думала только об электричке — успеть бы, вторая пойдет через полтора часа, и неудобно будет в позднее время тревожить людей.
Аня успела на электричку — та прибыла на станцию с пятиминутной задержкой. Аня опять ехала стоя, потому что народу в вагоне было много, и не все поместились даже в проходе, заполнили тамбур. Хотя ехать-то всего два часа.
Дорога была знакома Ане. Как и прежде, мелькали в окнах молодые темные ели, сплошь красные кусты бузины, белые стволы берез; все так же черны были выжженные огнем и солнцем откосы, на которых можно разглядеть выведенные известкой надписи: «Счастливого пути!» Все так же раздольно открывались луговые дали, леса, деревни.
После окончания медучилища Аня раза три ездила в город. Сначала за вещами, затем за военным билетом в военкомат, где к ней обращались непривычно: «Товарищ сержант». Да, Аня стала сержантом медицинской службы.
Последний раз в городе она была весной. Поехала, получив письмо от подруги, — вместе учились. Пригласила на свадьбу. Подруга всего год выдержала в деревне, куда попала по распределению. Из другого конца области ездила на танцульки в город, пока не нашла себе подходящего жениха. Сейчас работает билетершей в кинотеатре. Она рассказывала Ане, что почти половина их выпуска — двадцать с лишним фельдшериц — живет в городе; устроились кто куда, по специальности места не сыщешь. Зато в городе…
День иссякал. Солнце, совсем уже низкое, прыгало и дробилось за редколесьем, а временами, выскакивая в простор, било лучами прямо в вагонное окно.
Выйдя из вагона, она сразу почувствовала, что отвыкла от города, от его многолюдья и шума; сама не зная зачем, она стала озираться, будто девочка, потерявшая мать; при виде телефонной будки, лепившейся к высокому зданию вокзала, волнение усилилось. Еще раз повторив слова, которые ей предстояло сказать, как только на том конце провода снимут трубку, Аня подошла к будке.
В дверном стекле отражалась заря. Там же Аня увидала свою стушеванную сумерками фигуру. Она еще постояла, поправляя волосы, приготавливая себя к телефонному разговору. Потом вынула из сумки листок, нашла двухкопеечную монету. Вошла в будку и медленно, остановив дыхание, набрала номер. В Ане все затаилось. Аня отогнала пришедшую прежде времени досаду, принялась считать гудки, но скоро сбилась и повесила трубку. Она повторно набрала номер и еще послушала гудки, которые в этот раз показались ей глухими, усталыми, будто пробивались из-под земли.
Сбоку надвинулась тень, кто-то заглянул в будку. Аня вышла. Отойдя в сторонку, слушала, как вошедший в будку мужчина разговаривал, и опять в ней появилась уверенность в том, что и она дозвонится. Надо просто подождать, побродить по площади, по скверу.
Она прошлась мимо вокзала, купила мороженое, в сквере, под старыми липами, ей стало легче. Глядя на улицу, вдоль которой тянулись два ряда фонарей, на кативший вниз, к центру, троллейбус, Аня даже улыбнулась. Оказывается, и от мороженого она отвыкла, зато сейчас… сладкий холодок его разбередил воспоминания о годах, прожитых в этом городе.
После восьмилетки она приехала сюда поступать в медицинское училище. Сохранилась фотография того года, когда она, сдав экзамены, решила послать свой портрет в детдом, куда попала семилетней девчонкой. Иногда Аня доставала эту фотографию, подолгу смотрела на нее, удивленно задумывалась — до чего сильно может измениться человек за несколько лет. Смотрела и не узнавала себя в той слабой, испуганно глядевшей со снимка девочке; казалось, живыми у девочки были одни лишь глаза, в которых поровну смешались недетская печаль и странная, упрямая надежда. Вся она, утомленная затянувшимся ожиданием чуда, словно бы спрашивает каждого: «Правда ли, что моих родителей нет на этом свете?» Хотя знала тогда Анюта: нет их и ждать бесполезно. Уже здесь, в городе, постепенно отставала от нее изнуряющая сиротская неуверенность.
Непросто было заставить себя забыть о своем положении, которое в детдоме не отличало ее от других сироток, а здесь могло способствовать успеху по той причине, что в мире есть жалостливые люди. Но Аня запретила себе даже помышлять об этом. Она раз и навсегда отказалась от подобной льготы.
Совсем стемнело, когда Аня второй раз приблизилась к телефонной будке. Листок она не вынула — теперь она знала все наизусть. Старательно попадая пальцем в отверстие диска, плохо видимого в сумраке, Аня снова задержала дыхание, приготовилась уже считать гудки. Обрадованно прижала к плечу трубку, которая запищала тонко и часто. Значит, телефон занят. Оставалось набраться терпения и позвонить еще.
Долгожданный голос наконец откликнулся. Мужской, резковатый и настороженный:
— Слушаю…
— Добрый вечер! — тяжело выговорила Аня и сглотнула ком в горле. — Вас беспокоит сестра одного больного… Я от Зинаиды Павловны…
Трубка молчала. Аня так напряженно ждала повторного голоса, что ей стало жарко. Потом к ожиданию примешалась обида, и Аня захотела крикнуть, чтобы трубку не вешали — этого она не вытерпит. Она уже раскрыла рот, когда голос сказал:
— Могли бы позвонить пораньше. Или вы не здешняя?
— Я вам уже звонила, — торопливо сказала Аня. — Вас не было дома. На вас вся надежда.
— Понимаю, понимаю…
В голосе еще слышалось колебание.
— Как мне вас найти? — спросила Аия.
— Где вы сейчас?
— На вокзале…
— Подождите меня там, — мягче произнес мужчина. — По каким приметам вас можно узнать?
Аня на мгновение растерялась.
— Ну, такая, как все… — пролепетала она. — В голубом платье, плащ белый…
— Плащ снимите, держите в левой руке, — распорядился мужчина. — Стойте у входа в сквер…
— Хорошо, — быстро повинуясь, сказала Аня.
Ей и в самом деле стало хорошо. Аня удивилась легкости, с какой она вышагивала по асфальту. Она огляделась вокруг, изумленно отметила перемену во всем — ни многолюдие, ни шум уже не мешали ей и помогали, чувствовать себя необходимой частицей этого движения.
Ночь, город, прохожие — все обрело таинственность и благородство. Только позже, постояв у входа в сквер, Ане показалось, что это безрассудное ликование скоро сменится томительным ожиданием. Она механически, словно подчиняясь посторонней силе, перекинула плащ через руку. Потом она притихла и ссутулилась, как если бы услышала голос, шепнувший, что она своим радостно-ошеломленным видом может выдать доверенную ей тайну.
В темноте сквера, в высоких, почти слившихся с небом кронах, галдели, устраиваясь на ночлег, грачи. Со стороны станции струилась сырая прохлада, доносила запах шпал и паровозной гари.
Дрожь пробежала по телу. Знобко передернув плечами, Аня стала всматриваться в прохожих мужчин, гадая, который из них повернет к ней.
Аня снова заняла свое прежнее место; постояв минут пять, неожиданно вздрогнула, почувствовала: за ней следят.
Она медленно повернулась назад. Да, кто-то пристально глядел на нее, оставаясь в тени, которую отбрасывала первая от входа в сквер липа. Аня различила мужскую фигуру: возникло чувство, что человек давно подсматривает за ней. Она снова повернулась лицом к вокзалу, но тут же появилось желание обернуться — не почудилось ли?
Потом она услышала рядом знакомый по телефону голос:
— Здравствуйте! Это вы?
— Я, — ответила Аня.
Она не успела разглядеть человека — так быстро он оказался сбоку. Так же быстро повел в глубь сквера. Аня шла, не сопротивляясь.
