Напившись, Аня немного успокоилась. Не дойдя метров двести до дома Сазонихи, она удивленно остановилась: в открытом окне появилась темная голова. Она сразу узнала Сашу, но не сразу поверила, что это он. Забыв обо всех злоключениях, Аня двинулась вдоль заборов, чтобы не спугнуть Сашу, и подкралась к самому углу избы. Саша насвистывал, вытягивал наружу руку, а внизу, на траве, крутились, кидались с места на место куры. Саша крошил и бросал им хлеб, пока петух, сыто отойдя в сторонку, не прогорланил чистым и звонким голосом.

Она посмотрела на пустырь, где совсем недавно махал пропеллером вертолет и где она, задыхаясь от растерянности, допытывалась у врача: почему он решил, что человек не выживет? Сейчас уже кажется, будто никакого вертолета с врачом не было — был дурной сон. Все, что произошло потом, тоже сон. Только то, что у нее теперь нет пятидесяти рублей и нового плаща — не сон. Это сущая правда, но если подумать — их она могла потерять или отдать кому-нибудь, заранее зная, что отдает без возврата. «Вы верите в чудеса?» — слышит Аня в голосе врача горькую усмешку.

Она тогда промолчала.

— Саша!

Саша так высунулся из окна, что чуть не выпал. Перепуганная Аня вбежала во двор.

— Чуть оверкиль не сделал, по-сухопутному — вверх тормашками. — Саша поднял с подоконника книгу, на обложке которой краснели буквы «SOS». — Ты где пропадаешь? Все на свадьбе гуляют. Федор, наверно, уже «Яблочко» вытанцовывает.

Тонкие гладкие брови у Ани подпрыгнули, в округлившихся глазах промелькнуло истинное, почти детское изумление.

— А уехать он хотел? — спросила Аня.

— Сделал вид, что хочет, — простодушно сказал Саша. — Но мы тут на него навалились.

— У тебя все нормально?

— Вроде порядок. Только грудь жмет.

— Ты ложись, полежи. Хватит дурачиться. Мать где?

— Спит без задних ног. Уморилась. Ты иди, пока там все не выпили.

— Ключ он должен был оставить, Федор-то.

— Сейчас подам.

Саша неохотно снял локти с подоконника. Медленно, стараясь удержаться в прямом положении, скрылся. Потом оттуда, где он был, донесся грохот.

Аня сорвалась с места, влетела в избу. Увидела Сашу, который, скорчившись, лежал на полу. Аня осторожно подняла его, уложила в постель, и только после удивилась: откуда у нее взялась такая сила, что она его подняла, как малого ребенка. Присев на краешек кровати, она припала ухом к Сашиной груди: часто, испуганно билось в ней еще не окрепшее сердце.

«Ну, какая я фельдшерица, — горько подумала Аня. — Сейчас бы пошла пить-гулять, на пляски смотреть, вздыхать, глядя на красивого моряка. Нет, не пойду я никуда, не отойду ни на шаг, пока парень не встанет на ноги…»

— Во грохнулся, — прошептал Саша. — Это у меня вестибулярный аппарат нарушен. Моряк — с печки бряк…

— Прости, Сашенька, — смахивая полотенцем капельки пота с его лба, проговорила Аня. — Не пойду я никуда.

— Это ты зря, — отстранив ее руку, сказал Саша. — Он хоть с тралфлота, но и на него уже сети понаставили…

— Как это понимать? — невольно насторожилась Аня.

— Понимай, как хочешь, — подмигнув, сказал Саша.

— Ну, мне безразлично, — отмахнулась Аня.

— Ты чего это, Аня? — сурово уставился на нее Саша. — Каменная, что ли? Федор, он — хороший…

Он, как бы стыдясь своих же слов, уткнулся лицом в подушку. Помолчав, сказал:

— Уйди ты от меня. Не буду я больше падать…

Аня пришла в медпункт, чтобы переодеться, прилегла на топчан и неожиданно уснула. Изнуряющая мягкая тьма обволокла ее, утопила в себе, не дав даже шевельнуться. Давний, много раз виденный сон приснился. Она, совсем маленькая, в пеленках, лежит среди поля, смотрит в небо, по которому катится неясный гул. С недетским тревожным томлением она дожидается матери, но ее все нет и нет, и некому поднять Анютку с земли, тоже начинающей гудеть и трескаться, словно под ней есть огромная пустота, а в той пустоте бушует пламя.

Потом ей, наполовину провалившейся в дымную горячую трещину, видится знакомый образ, но она вдруг догадывается, что это — не мать, это — она сама.

Аня проснулась, прислушалась к напряженно бьющемуся сердцу. Не однажды снилось это. К добру ли?

В окно уже заглядывали сумерки. Слышно было, как на улице коротко и резко пощелкивает пастуший бич — будто палят из ружья. Земля ровно гудела под коровьими копытами.

Аня быстро, словно ее окликнули, встала. Надела белое платье, причесалась, достала белые туфли.

В Митькин дом она вошла в самый раз. Играла радиола, играл в другом углу, положив тяжелую голову на гармонь, Никита Евстафьев, Митькин дружок. Плясали, танцевали, пели одновременно. Аню сначала никто не заметил. Только бабка Груня, тихо сидевшая за столом слева от двери, засуетилась.

— Иди, Анютка, иди, красавица, — напевно протянула она. — Посиди со мной, со старой, выпей рюмочку… Я им цветов принесла, — шепнула она, когда Аня подсела. — Митька мне пятерку сует, лешой. Оне у меня, гляди, стола не видно, двадцатку стоят, дак зачем мне деньги-то совать. У меня их незнамо сколько, денег-то. Я их на книжку кладу, чтобы похоронили как следует. А он мне деньги сует. Настроение испортил, паршивец. Давай-ка выпьем по маленькой.

В той половине, где веселилась молодежь, ненадолго затихло, потом раздался голос Зои, запевшей частушку:

Со двора пришли мужики постарше — отец Митьки, тесть, еще кто-то, кого Аня не знала. Евдоким Гаврилович, отец Митьки, увидев Аню, радостно хлопнул себя ладонью по груди, к которой были пристегнуты две медали.

— Явилась-таки… Это что ж ты к Груне пристроилась? Я тебе королевское место найду, милая.

— Не надо, Евдоким Гаврилович, — взмолилась Аня. — Мне и так хорошо.

— Нет, нет…

— Я очень прошу…

— Ну, если так… — утихомирился Евдоким Гаврилович. — Я на фронте, Анютка, нагляделся, как пичужки, вроде тебя на спине молодцов раненых таскали. Уважаю я тебя…

— Спасибо, — сказала Аня.

— Мать! — крикнул куда-то Евдоким Гаврилович. — Неси Анютке кушанье, да поживей.

И только он отошел, как сбоку придвинулась бабка Груня.

— Машка-то, говорят, в положении, — шепнула она. — Потому Митька с ней расписался, а так бы — ни за что… А твово кавалера Зойка окручивает. Гли-ка, прямо у него на шее висит, бесстыжая…

От рюмки портвейна у Ани зашумело в голове. Она плохо слышала бабку Груню, а слова, пойманные краешком уха, лишь рассмешили ее — какая свадьба без бабьих пересудов?

И все-таки Аня, забывая о еде, стала поглядывать в дверь, видела снежную торжественно-неподвижную даже в танце свадебную фату Маши, разметанные по спине длинные Зоины кудряшки.

Аня пока выбирала только девчат, словно бы оттягивая момент, когда ей на глаза попадется Федор. В ожидании этого момента у нее сладко и тревожно ныло сердце.

Бабка Груня, с любопытством наблюдая за ней, налила еще, и они, молча, понимая друг друга, чокнулись рюмками. Аня выпила, не жмурясь — теперь для храбрости.

Потом она встала, чувствуя внутри пустоту и легкость, подошла к порогу, громко, чтобы перекрыть музыку, крикнула клевавшему носом гармонисту:

— «Барыню»!

Аня умела плясать. Во всяком случае, в медучилище никто так не плясал, как она.

Движение в комнате разом прекратилось; все до того удивились неожиданно появившейся Ане, что тотчас послушались ее, отошли к стенам. Никита, стряхнув хмельную тяжесть, растянул мехи.

Аня пустилась по кругу. Она плясала одна, забываясь и не жалея каблуков, а когда пришла в себя, то не помнила уже, как долго пляшет. Остальные все еще стояли, не смея присоединиться, а только притопывая в такт, но потом девчата не удержались, одна за другой вышли в круг. Аня затуманенными глазами отыскала Федора, прощально взглянула на него, закончила пляс и опрометью бросилась на улицу.