Между тем Антон заканчивал работу.

Первый отпечаток — тридцать на сорок — долго плескался в проявителе. Затем бледно проступили валуны — овальные, округлые, как спины упавших в земном поклоне женщин, и слегка размытые туманом обнаженные женские тела — живое, теплокровное повторение округлых камней.

Часов и реле времени у Антона не было. Проявляя снимок, он вел счет времени по старинке — по ударам собственного сердца. Сорок шесть ударов он насчитал, пока на его глазах возникал мир — от младенчества до зрелости. Этот мир купался сейчас в маленькой кюветке с раствором — твердые камни и уязвимая плоть слились в нем, сроднились.

Даже в рощице слышался ржаной запах. Никак не глушил его по-вечернему парной дух березового листа. Был он всюду, запах чистой, только намолоченной ржи, и будто всюду караулил Семена, не давая о себе забыть.

Странно: весной так вот стойко мерещился Семену запах моря. С талых снегов, с первых прогалин тянуло горьковатой сыростью, и чудилось — совсем близко, за избами станционного городка, пробуждается ото сна море.

По этой же тропинке, хорошо различимой сейчас в сумерках, Семен возвращался домой и в весеннюю пору. После ночного рейса, в резиновых сапогах, он трудно вышагивал по размягшему снегу, угадывая тропинку чутьем. И тогда, как сейчас, на опушке вдруг натекала в ноги давно знакомая тяжесть. И будто совсем увязали ноги, сами собой останавливались. Не заставляя себя идти, Семен стоял, видел два дома, громоздко обозначенных в серой мгле. Уже три года стояли они, крупнопанельные, на здешнем пустыре, и все-таки не мог к ним привыкнуть Семен. Каждый раз глаза его натыкались то на один, то на другой дом, будто боясь сразу узнать, в каком из них дожидается Катерина.

И сейчас, как тогда, Семен пересилил себя, добрался до подъезда, медленно отсчитав затяжелевшими ногами ступени, нажал на кнопку звонка.

Катерина впустила Семена, не взглянув на него, повернула в кухню. И несся оттуда, пока Семен умывался, стук без толку переставляемой посуды.

С этого и начиналось! Звон стекла и фарфора равномерно, долго стегал слух, приготавливал Семена к привычному и неизбежному. Лучше бы им не оставаться наедине. Хоть бы в гости кто заглянул…

Отогнав уныние, напустив на лицо бодрость, Семен прошагал к окну; стоял, тихонько насвистывал.

— Веселишься… — сказала Катерина, появляясь в комнате. — В ресторане, что ли, был?

— Был, — отозвался Семен.

— Я сижу, как дура, а он по кабакам шастает, — проговорила Катерина.

Семен прошагал в свой угол, притих. Вот уже месяц с лишним как ударился в детство — мастерил кораблик. По рисунку из старой книги, попавшей ему в руки весной, когда сносили бывшую избу-читальню. Что-то вроде душевного смятения пережил он, едва увидев на картинке легкий, словно летящий по волнам корабль под всеми парусами.

Почти готовый, теперь клипер стоял на тумбочке, и Семен изредка щурился на него, ощущал сладкую, облегчающую тоску.

Катерина включила телевизор, а чтобы звук телевизора не мешал ей говорить самой, убавила громкость. Села в кресло.

Семен выстругивал якорь. Работа уводила его от голоса Катерины, и все равно слух сам собой настраивался на ее голос:

— …На участке домик стоит без крыши, — говорила Катерина. — Ему хоть бы хны. Шифер бы достал, цемент для погреба. Нет, паруса шьет, простыни переводит. Ты бы посмотрел, какой гараж Архаровы отгрохали… «Жигули» скоро пригонят.

— На то они архаровцы, — откликнулся Семен.

— Вот, вот… — оживляясь, сказала Катерина. — Тебе бы язык почесать. А ведь они не больше нас получают. Откуда у них берется?

— ОБХСС дремлет, а то бы знала, — проговорил Семен.

Снова уставился на клипер, на полированную гладь тумбочки, в которой, как в заштилевшей воде, отражались паруса. Долго разглядывал обводы корпуса, — по ним, если чуть раскачиваться, сочились мягкие живые блики света, и казалось, — стронется с места клипер, заскользит, чиркнет по воздуху длинным, дерзко вздернутым бушпритом.

Глаза Семена начинали гореть радостным, еще никем не замеченным огнем. И даже голосу Катерины, ровно бьющему в спину, не погасить было того пламени.

…— При твоей-то работе. Жил бы король королем. Как Чохочу.

Это она о Грише Сучкове, который, как и Семен, работал экспедитором. Оба — Семен и Гриша — доставляли с дальних торговых баз товары и продукты. Гриша занялся новым для него делом позже Семена, но быстро пообтерся, не скрывая, хвастался: «Чо хочу — достану!» — вот отсюда и прозвище — «Чохочу».

— Тебе бы лишь с бабами путаться, — подступила наконец к главному Катерина. Остановив взгляд на часто заходивших лопатках Семена, — тот доделывал якорь, — спросила: — Что ты делал в четверг с Люсей Барашковой? На складе.

— Стеклотару принимал, — ответил Семен.

— А не матрасы? Мягкие они?

— У нее спроси.

— И спрошу, дождется, — пообещала Катерина. — Дождется, вытурят ее оттуда, киску такую… А тебя — из профсоюза!

— Может, хватит на сегодня. Завтра скучно будет.

— Тебе хватит. Хватит дурачком прикидываться… Мало было тебе Клавки? Мало, что ребенка от тебя она нажила? Все же говорят: сын от тебя… Вылитый.

Семен знал, что будет дальше: жена заплачет. Сначала из нее вырвется придушенный, жалобный стон, и забьется Катерина надолго, опять и опять разжигая и жалея себя. Семен встанет, принесет воды, положит руку на горячее белое плечо жены, постоит так, удивляясь холоду и пустоте в своей груди, в которой будто каменеет, без боли замирает сердце. Много раз так было…

Но в этот раз Семен, услышав плач жены, не нашел силы поднять себя на ноги; только ближе придвинулся к своему клиперу, вздохнул, отчего легкие паруса, будто уловив засвежевший ветер, вздрогнули.

— Ну что ты молчишь, бревно чертово… — совсем расстроилась Катерина. — Молишься, что ли, на игрушку эту? Чокнулся… Скажи хоть, было у вас что с Люськой?

— Было, — сказал вдруг Семен. — Было, отстань только.

— И с Клавкой? — переставая всхлипывать, спросила Катерина. — Душу-то очисти…

— Было, — отрешенно откликнулся Семен.

— Сын, значит, твой? Люди зря не будут…

— Сын…

Кто знает, может, и сын был у них с Катериной, если бы не пошла она тогда к знахарке, из ума выжившей старухе, чтобы тайком, без его ведома, избавиться от плода. Мальчик или девочка — гадать уже поздно. Когда Катерина, узнав, что после старухиного искусства ей уже никогда не изведать материнства, созналась во всем и заплакала, Семен тоже плакал. А ведь не он учил ее: «Поживи для себя, детей народить всегда успеешь». Родители ее, которые, хотя и не поскупились на свадьбу, видно было, затаили на единственную дочь обиду: выбрала малого без кола, без двора, только из армии. И все-таки жалко Семену ее — были у них свои радости, любовь была. И он привязался, терпел потом, когда она, озлобившись на себя, стала дергать и Семена, донимать его то ревностью, то корыстью.

Теперь вот невмоготу.

— Ну и ступай к ним, милуйся, — спокойно, устало проговорила Катерина. — Чего сидеть, изображать… Убирайся!

Семен не заметил, как она метнула в его сторону моток ниток. Будто пробудил его ото сна сухой, хрупкий треск дерева. Он не успел поймать клипер, сорванный с подставки. Кораблик упал к ногам, лежал, похожий на ком белого тряпья и струганых палочек.

Медленно-медленно отливала с лица Семена кровь. В жуткой тишине он, бледный, негнущийся, опустился на колени и стал выправлять поломанные мачты.

— Как же это, Катя? — сказал он, поворачивая к жене до неузнаваемости растерянное, беззащитное лицо. — Ты бы… ты бы лучше меня утюгом по морде.

— Ты что — ненормальный, что ли? — тоже растерялась Катерина. — Семен!..

Семен не отозвался, встал, понес клипер, как убитую птицу, к двери, потом обратно; и все ходил туда-сюда, отыскивая что-то онемевшими глазами. Остановился у чуланчика, выволок оттуда картонный ящик из-под телевизора. Опустив в него кораблик, обвязал бечевкой, молча потянулся к пиджаку.