Картина эта не очень-то смущала сейчас Семена. Он следил за Клавой, думал: такая уж работа, ничем особенно не удивишь ее — наслушалась, насмотрелась всякого. Привыкла — деваться некуда. Третий год маялась с ребенком одна. Брошенкой ее не назовешь — замужем не была, всего-то недельку погуляла с заезжим лейтенантиком, который, уехав, не показывался больше — как в воду канул. Вот и тянула с тех пор Клава свой воз, молча и гордо снося пересуды; загасила в себе огонь, смирилась. Оттого, может, походка украдчивая, осторожная, будто боязно ей что-то уронить и разбить. А как поведет глазами, постоянно тоскующими неизвестно о чем, — иной мужик так и тянется. А станционные бабы, народ бдительный, настороже — ничего не пропустят…
Клава, ублажив наконец разгулявшуюся компанию, снова подсела к Семену.
— Тут качка тоже порядочная, — сказала она. — К концу смены пол качается, как палуба.
— Угощают? — спросил Семен.
— Предлагают, — не скрыла Клава. — Пить, что ли, стану…
— Привязываются?..
— Бывает.
— Сын-то не болеет? — неожиданно спросил Семен.
Тепло сказал, заметил, как слабо вздрогнула Клава, засветилась изнутри, и показалось еще — будто радостно и тихо вздохнула. Вдруг отодвинулась, проговорила спокойно:
— Ничего. Живет сынуля…
— Да я так, — стиснув стакан, глядя на светлые пузырьки в пиве, сказал Семен. — Посмотреть бы хоть дала…
— С чего это? — недоверчиво сощурилась на него Клава. — Не экспонат же он…
— Да шутят разные… На меня, говорят, смахивает. Интересно.
Решив, что допустил лишку, тоже отодвинулся, ждал, рассердится Клава или нет. С минуту так посидели: насмешливо-жесткая Клава и смущенный, потерянный Семен.
Кажется, Клава обдумывала, как ей быть, но она лишь улыбнулась, отчего вокруг рта легли жесткие, старящие складки.
— Ну что ты меня все разглядываешь? — сказала она. — Нос у него пуговкой… Тоже мне — папаша нашелся! Своего бы давно завел.
— А у меня что — рубильник? — спросил Семен, потрогав нос. — Нормальный. Да я зря не напрашиваюсь. Кораблик вот… Может, возьмешь?
Клава не ответила, обернулась — требовали ее. Тот же самый юнец поманивал ее тонким, вялым пальцем.
Подавив первое глухое раздражение, Семен попристальней всмотрелся в компанию. Молодые ребята, с виду школьники, по случаю летних каникул нестриженые, патлатые. Нет, просто модные… Тот, который в красной рубахе, совсем вошел в раж, тыкался в меню, запрокидывался, длинной, нетвердой рукой тянулся к Клавиному бедру. Дотронулся все-таки. Клава легким, заученным движением смахнула руку.
Семен смотрел, увлекся и не сразу понял, что его трясут за плечо. Рядом стоял Гриша Сучков, Чохочу. От его нейлоновой приталенной куртки пахло нежными женскими духами.
— Позвольте присесть, — сказал Чохочу. — Уж полночь близится, а Германа все нет… Ищу я тебя. Выпить не с кем.
— Садись, рассказывай, — разрешил Семен.
— За импортом сегодня ездил, — сказал Чохочу. — Коньяк югославский имеется…
— У меня от него живот болит, — сказал Семен.
— Это называется: воспаление хитрости. — Чохочу был навеселе — расстегнут до пупа. — Пиво сосешь… Страдаешь.
— Придержи язык, — проговорил Семен. — Я же тебя не трогаю.
Чохочу, крупный, с широким смуглым лицом, добродушно и лениво простил Семену грубоватое предостережение. Извлек из кармана бутылку, держал под столом.
— Налить? — спросил он.
— Со склада?
— Ну.
— Нарвешься, Гришка, худо тебе будет.
— Ты не каркай. Положенное взял. Не тебе объяснять — бой это называется.
— Боя-то не было. Упаковка у них хорошая.
— Соображаешь. Тебе бы в народном контроле… Вот бы наплакались… Солнце всходит и заходит…
— Ты-то, конечно, выпросишь себе камеру с солнечной стороны.
Довольный, Чохочу рассмеялся, плеснув в рот коньяка, схватил стакан Семена, запил пивом.
— Хороший ты мужик, — весело сказал Чохочу, влюбленно рассматривая Семена. — Я бы тебе зубы выбил — золотые вставил.
Но Семен уже не слушал его; смотрел на Клаву, смотрел, задержав дыхание, — рука ее окаменела от напряжения, вот-вот ударит по пальцам юнца, которыми он все еще норовил достать до передника.
— Понятно, — протянул Чохочу, поймав взгляд Семена. — Помешал я…
— Брось ты, — отмахнулся Семен. — Молокососы…
— Это братвинские, — сказал Чохочу. — Гулять сюда приезжают. Знаю я их. Ты за Клавку не бойся. Она сама их отошьет. Ты мне вот что скажи, Сём, поедешь за меня завтра?
— Нет, — ответил Семен…
— Мне в гости надо, Сём. Гарнитур тут одним достал, обмыть…
— Уйду я с этой работы, Гриш…
— Не валяй дурака. Или диплом у тебя в кармане? Хотя… обрадуешь только начальство. И жену, конечно. На прошлой неделе на базу приходила, выспрашивала: как ты, с кем ты…
Семену вдруг стало скучно, тоскливо. Захотелось на улицу, на чистый воздух. Он нагнулся, выдвинул из-под стола картонный ящик с клипером.
— Прибарахлился? — спросил Чохочу. — Со склада что-нибудь?
Бросив концы бечевки — начал уже завязывать, — Семен распахнул ящик: смотри! Чохочу полез ближе, долго и туго соображал, в чем ценность этих белых тряпичных лоскутьев.
— Ха, калоша с парусами, — откинувшись, произнес он. — Я-то думал… — поискав глазами Клаву, не найдя ее, — ушла в буфет, — добавил: — Понятно… Романтика…
Подозрительно, исподтишка взглянул на Семена, застегнул рубаху. Бутылку поднял с пола, спрятал в карман.
— Не поедешь, значит, — старательно выговаривал слова. — Пойду будильник заведу…
— Будь здоров, не кашляй, — сказал вслед ему Семен.
Он сидел, раздумав уходить, желая еще раз увидеть Клаву. Из дальнего угла, от двери с намалеванным голубой краской петушком, шел юнец в красной рубахе, пошатываясь, миновал свой столик, приблизился к Семену.
— Продаете что интересненькое? — склонился он над столом. Провел ребром ладони поперек горла: молчать будет, могила! — Можно и мне взглянуть…
— Обойдешься, — сказал Семен.
— Ну, ну, — еще что-то добавил, неслышно шевеля распухшими губами, отошел. Сообщил своим — там уже, за столом: — Курица у него в ящике… Закуска живая.
Зашумели, оборачиваясь, поглядывали на Семена.
Снова захотелось уйти — подальше от этих закосевших сосунков, от запаха пережаренных бифштексов, табака. Но, увидев, как появляется Клава, как мягко просыпается на ее лице улыбка, — сидит Семен, ждет — он усмирил себя.
За тем столом — глаза бы не смотрели! — рассчитывались бойко и суетливо, доставали скомканные трешки, пятерки, а этот, в красном, расправлял деньги. Сверился со счетом, сунул деньги Клаве в карман передника. Клава, в который раз отстранив руку юнца, достала из кармана выручку, пересчитала, вернула рубль с мелочью.
— Не надо, — жестом отодвинув от себя сдачу, сказал юнец. — На чай…
Клава шла к Семену. Юнец сгреб деньги со стола, догнал ее; длинный и нескладный, загородил Клаве путь, ловил ее руки.
— Отстаньте же… — сильно побледнев, проговорила Клава.
Семен встал. Взяв парня за локоть, легонько толкнул в сторону стола, откуда следила за веселой возней остальная компания.
— Ну, ну, — промычал парень от неожиданности. — Ну, погоди!
Одобрительно смеясь, компания снималась с мест — уходили гуськом, не глядя ни на Клаву, ни на Семена.
— Посиди, отдохни, — сказал Семен Клаве.
— Отстань, — вдруг тем же голосом, каким отгоняла парня, произнесла Клава. — Заступничек…
Вроде всхлипнула при этом, повернулась спиной, быстро зашагала между столами.
Оставшись один на виду у всего зала, в котором ненадолго перестали пить и есть, Семен смутился, торопливо сел на свой стул. Допил пиво — стакана три-четыре — положил деньги на стол, поднялся.
Так и знал: ждали его на улице. Стараясь шагать ровно, Семен двинулся к скверику напротив — там фонарей больше, светлее. Слышал: идут следом, нагоняют. Броситься бежать было стыдно да и опасно — можно оступиться и упасть, затопчут. Знал он здешние страсти при драках.
