Взглянув на на её лицо, он немедленно пожалел о сказанном, как и однажды в прошлом, при то и дело аукающемся ему пустяковом случае, когда был приглашён на званый обед и, постаравшись сострить, выдал абсолютно тупую шутку про раненых ветеринаров Вьетнама, получил в награду такое же выражение «Боже-Мой-Что-Это-За-Урод» со всех концов стола.
Девочка начала рыдать, сложив руки на коленях. Он не стал ничего говорить, потому что всё, что теперь ни скажешь, сделает только хуже. Он просто отсел на другую сторону, через два места и следил за её рыданиями, жалея, что не может вновь очистить свой ум, как тогда, когда только покинул квартиру. Но у него не получалось. Это походило на попытку заснуть, сосредоточась на этой мысли так сильно, что уснуть никак не выходило.
Затем поезд наконец-то остановился, гораздо мягче, чем когда-либо в нью-йоркской подземке. Потребовалось некоторое время, чтобы понять — они уже не движутся; двери раскрылись беззвучно. Люди уже начали выходить, прежде, чем он это заметил.
Он встал, последовал за толпой к дверям, затем застыл, пока люди медленно проталкивались вокруг него. Первое его впечатление от платформы — однообразная серость, как будто всё покрывала пыль, непотревоженная веками; ни содранной краски, ни постеров, ни граффити. Он наблюдал за пассажирами, медленно поворачивающими тяжёлые проходные турникеты. Металл здесь не скрипел. Единственными звуками было шарканье ног и редкие покашливания.
Потом он заметил, что эта платформа отличалась от всех других, когда-либо виденных им — на ней не было кабинки дежурного и вообще никакого входа. Только выход.
— Это какая-то ошибка, — проговорил он вслух.
— Точно, мистер. Будь уверен. И совершил её ты.
Девочка протолкнулась мимо него, рыдая на ходу, прежде, чем он смог её поймать. Он беспомощно смотрел, как она протиснулась через выход и побежала на другую сторону, невероятно ускорила шаг, пропала из виду. Прочие остановились, пока она не исчезла, затем продолжили идти, так же медленно, как прежде.
Он вернулся на своё место и сидел там, пока платформа не опустела. Поезд оставался там, где и был, двигатель гудел, двери раскрыты. Проходили часы. Он начал подозревать, что поезд живой и никогда не уедет, пока знает, что остался хоть один неизрыгнутый пассажир.
Он было подумывал пройти по вагонам, в поисках бригады. Но не пошёл, наполовину страшась того, что мог бы обнаружить: демонов и бесов, Мрачного Жнеца или, что ещё хуже — вообще ничего.
Он совсем утратил чувство времени, но, немного погодя, уснул. Во сне он глядел сверху вниз на своё собственное тело, лежащее на том же сиденье, неспешно наблюдая, как лицо бледнеет, затем покрывается пятнами, темнеет и вздувается; потом снова сморщивается, начинает разлагаться, зубы обнажаются. Наконец остались только кости, чистые, голые кости, словно непривычная изысканная скульптура, завёрнутая в старое тряпьё. Тогда он ощутил некое освобождение и отплыл подальше, за двери, воспарив над платформой. Внезапно поезд тронулся, со всё ещё открытыми дверями и последним, что он увидел, когда тот двинулся прочь, была груда рассыпавшихся на пол костей, почти вывалившихся наружу из остатков его одежды.
Когда он проснулся, то оказался на месте, вагон всё ещё неподвижно стоял, двери открыты. Ему приходило послание. Он тут же поднялся и вышел на платформу, затем через выход. Он уже поднялся до половины лестницы, когда услышал, как поезд тронулся.
«Что теперь?» — гадал он. — «Что случится теперь?»
На мгновение он ощутил сильнейший страх, который когда-либо чувствовал, безрассудную уверенность, что больше уже ничего не случится, ни сейчас, ни вообще когда-либо.
Он не был в аду. На самом деле он и не ждал демонов с вилами, но его представление ада отчасти соответствовало теперешнему месту, в конце концов, проклятие существовало, действовало, он в нём находился. Он сострил сам себе, что, нет, это был не ад, но кое-что похуже — Южный Бронкс. На миг такое впечатление поддерживали разрушенные здания повсюду, но он с мукой осознал, как это смехотворно.
Он очутился посреди пустынной улицы, посреди ночи, поистине темнейшей из всех, что когда-либо проживал. Он бывал на улице во время одного из больших обесточиваний, но даже тогда потрясённый город оживляло мерцание далёких фонарей и автомобильных фар, свечи в окнах, даже зажигалки. Это место было мёртвым, абсолютно безмолвным — пустые окна и распахнутые двери, зияющие ямы переулков; тьма навалилась на него чёрной подушкой, задавив весь мир.
Он нащупывал свой путь по остовам выпотрошенных, лишённых колёс машин. Пыль и газеты шевелились, когда он проходил мимо. Его не удивляло, куда делись все прочие из поезда. Их, одного за другим, проглотили эта тьма и этот мёртвый город.
Отчаянно нуждаясь в свете, он обшарил свои карманы и обрадовался, обнаружив коробок спичек. Он зажёг одну и та ослепила его. Он отвёл спичку на расстояние вытянутой руки, пока она не догорела почти до пальцев. Тогда он выкинул её, зажёг другую и продолжил путь, пока не нашёл мусорную корзинку, наполовину сорванную со столба почтового ящика. Он уронил вторую спичку и оторвал корзинку совсем, набил её газетами и обломками деревяшек, собранных в мусоре, затем запалил эту кучу. Пламя беззвучно выросло и чёрные занавеси громадных теней затрепетали среди пустых зданий. Он покопался в корпусе одной из разрушенных машин и нашёл монтировку. Когда огонь немного прогорел, он просунул монтировку через корзину и поднял её, таким образом соорудив что-то вроде тяжёлого и неудобного фонаря.
Это произошло, когда он вновь двинулся в путь — свет выхватил человеческую фигуру у стены через дорогу. Этот человек поднял руки, загораживая лицо, ошеломлённый, будто какая-то пещерная тварь, никогда не видевшая света.
— Эй! Подойди сюда! — Его голос громыхнул, как гром, вновь и вновь отдаваясь эхом.
Тот, другой, заскулил и отодвинулся подальше.
— Я хочу с тобой поговорить! — Он бросился к незнакомцу, удерживая корзинку перед собой за оба конца монтировки. На мгновение человек застыл на месте и он смог разглядеть его лицо — без подробностей, просто с впечатлением, что нечто в нём ужасно неправильно, не так, как ужас под маской Призрака Оперы, но просто незаконченное лицо, будто у песочной скульптуры, почти сглаженной ветром.
Человек кинулся в переулок и пропал. Он не стал догонять.
Он уселся на тротуар и, через какое-то время опять уснул и опять увидел сон. На этот раз ему приснилось, как он бредёт через тёмный пустой город, пока здания не превратились просто в невыразительные блоки из кирпича и камня, а потом постройки вообще закончились и он очутился посреди плоской серой равнины. Тогда он ощутил, как его тело рассыпается, внутренности леденеют, высыхают во прах, осыпаются по ногам вниз. Он почувствовал, как его полая кожа надувается, словно парус и встал на месте, раскачиваясь до головокружения. Это чувство доставляло изысканное наслаждение. Потом он завернулся сам в себя, кожа груди прижалась к спине и всё опало вниз, когда ноги подкосились и он рухнул, как палатка без опорного шеста. Это тоже принесло необычное удовольствие, но в самый последний миг он передумал доводить дело до конца. Он изо всех сил пытался обратить распад назад, снова подняться, но не сумел даже вскрикнуть.
Когда он проснулся, то увидел, как бледные руки подкармливают мусорный костёр. Он различил сгорбившуюся фигуру в тёмном пальто и незаконченное лицо; сейчас, вблизи, скорее похожее на недоделанную восковую маску, бесцветные глаза, простой комок носа, не заметно никакого рта.
И в темноте, позади этого существа, стояла ещё дюжина.
— Кто ты? — прошептал он.
— Разве ты не знаешь? — раздался слабый и невыразительный голос.
— Нет. Не знаю.
— Мы вроде тебя. Все здесь одного сорта.
Когда прочие придвинулись к огню, он увидел, что у некоторых из них и вправду вместо лиц были всего лишь чистые и пустые овалы плоти. Не сознавая этого, он ощупал своё лицо, убеждаясь, что у него до сих пор оставались нос, брови, рот.
