Письмо вернули, как недоставленное.

У Джо Айзенберга был и другой пунктик, который теперь пришёл на ум: псевдоребяческое увлечение вопросом: «Теперь-то можно паниковать? А? А? Можно?»

— Да, — подумал я, — теперь можно паниковать.

Я решил навестить Джо. Тем вечером, когда я отправился на вокзал, дождило. Я не мог не вспомнить ночь, когда началась вся эта пеннимания. Без сомнения, Джо назвал бы это предвещающим симметрию знаком богов или ещё как-нибудь.

Когда поезд вышел с Тридцатой улицы и устремился в пригород, то на месте рядом со мной валялась выброшенная газета. Какое-то время я глазел на знакомые пейзажи, затем поднял листок. Это оказалась последняя страница и там, под обманчивым заголовком, была статья про «местного персонажа», Пенсовика, который проводил дни напролёт, таскаясь по улицам в поисках мелочи, набивая ей карманы своего старого бренчащего пальто. Несмотря на то, что там не было фотографий и не упоминалось никаких имён, я знал, что это про Джо.

— Вот чёрт, — бубнил я сам себе, сминая газету. — Вот чёрт…

Джо обитал в одном из грязных переулков по шикарной городской Магистрали, в Брин-Мар, в квартире над аптекой. Я поднялся по чёрному ходу — деревянной лестнице снаружи здания — и осторожно постучался в дверь. Никакого ответа. Я всмотрелся через глазок. В квартире не горел свет. Вот такая уж моя удача. Быть может, он отлучился, опять подбирая пенсы и надеясь таким образом раскрыть тайны вселенной — в том настроении я не сомневался, что он и вправду мог такое делать — или же те монетки открыли ему, что следует уйти, ничего мне не рассказывая. Я был готов поверить во что угодно.

Потом я услыхал медленные, шаркающие шаги, металлический лязг и звук рассыпавшихся по полу монет, сопровождаемый бессвязной руганью. Но я узнал этот утомлённый, чуть не хнычущий голос.

Джо открыл дверь, затем кинулся к моим ногам. В изумлении я отскочил назад. Он поднял с половичка пенни, глянул на него, затем сунул в карман и повернулся, чтобы вернуться внутрь.

— Ещё нет, — пробормотал он под нос. — Ещё немножко времени.

Он стал закрывать дверь, будто вообще меня не заметив.

— Джо, ты не пригласишь меня зайти?

— Ааа, Джим, привет, — немного смущённо проговорил он.

Тут я хорошенько присмотрелся и едва его узнал. Ты помнишь, в то время оставалось уйма хиппи и запущенность ещё не совсем вышла из моды — но Джо перешёл грань приемлемого. Стояла холодная и сырая зимняя ночь, а он был босой, в старых джинсах с продранными коленями и заколотом булавками халате. Он не брился, как минимум, неделю и источал такой запах, словно не мылся вдвое дольше. И он был измождён, лицо побледнело и осунулось, глаза налились кровью, взгляд одичалый и рассеянный. Как у психа. Как можно увидеть у бездомных, когда они часами сидят где-нибудь в уголке, уставившись в никуда.

— Джо, ты как?

— Джимбо, я… я знал, что ты в конце концов придёшь. Думаю, ты заслуживаешь объяснений. Заходи.

Я молча последовал за ним по неосвещённому коридору, перешагивая через коробки и стопки бумаг. В студии царил бардак, от стен отслаивалась краска, в углах громоздились картонные коробки с мусором, на полу апельсиновая кожура. Что-то копошилось за коробками. Может, это была кошка, а, может и нет.

Я поразился, как же он мог тут работать. Единственное окно выходило на кирпичную стену. Похоже, верхний свет не включался, поэтому единственное освещение давала маленькая лампа, которую Джо прикрепил к чертёжному столу.

Я пробрался вперёд, стараясь не наступить ни на один рисунок и взглянул на чертёжный стол. Там был грубый карандашный набросок на развороте того, что оказалось заключительным выпуском «Святого Жаба» — сцена, где Малютку Нелл[36] приносят в жертву Одину. Я ощутил эгоистичное облегчение, увидев, что, пусть даже Джо Айзенберг и сошёл с ума, его творческие силы не иссякли. Его работы помогли бы и дальше продавать комиксы.

Джо всё ещё ничего не говорил. Я отвернулся от стола и стал просматривать книжные полки, читая те названия, которые удавалось различить в сумраке. Знаешь, многое можно сказать о человеке по тому, что у него на книжных полках. Джо оказался полон сюрпризов. О, там было множество комиксов и переизданий классики EC[37] в твёрдом переплёте, но также и множество классики литературной. У него было большинство елизаветинских драматургов, и даже латинские и греческие писатели. А ещё научные издания по религии, фольклору, магии и тому подобному. Я разобрал лишь несколько названий: книги Франца Кюмона[38] о римском язычестве, «Тысячеликий Герой»[39], перевод «Аль Азифа» от Джоши и много чего ещё. Не то, что можно было ожидать от обычного мультипликатора. Впрочем, Джо не был обычным мультипликатором и его ленты иногда блистали фантастической эрудицией.

— Джим, — наконец произнёс он, — вероятно, ты удивляешься…

— Это сказал ты.

— Могу поспорить, удивляешься. — Тут он нагнулся и я увидел то, чего до сих пор не замечал. Вдоль стены выстроился ряд вёдер и они действительно были заполнены пенсами. Джо зачерпнул горстку и позволил им ссыпаться меж пальцев. — «Если ты увидишь пенни, подними его скорей, день твой сложится удачней всех в году счастливых дней». Знаешь, какая следующая строчка, Джимбо?

— Нет, но думаю, ты мне скажешь.

— «Если ты его заметил, то позволь ему лежать, день твой будет несчастливым и удачи не видать». Я узнал это от Пенни-эльфов. Это одна из многих вещей, которые они мне рассказали.

— Каких ещё эльфов?

— Пенни-эльфов, Джим. Вроде повышенных в чине Зубных фей, но не настолько хороших, чтобы работать на Санта Клауса. Раньше я считал их древними богами, и это была величественная, благостная и прекрасная точка зрения — могучие Олимпийцы в изгнании, позабытые, скатившиеся до общения с некоторыми смертными, которые всё ещё почитают их пенни-гадание. В этой идее имеется определённый пафос. Но это не так. Всё это — дело рук эльфов-неудачников. Они терпеть не могут эту работу. Они хотят престижной службы у Толстяка Клауса, но понимают, что своего не добьются. Поэтому эльфы прогоняют нас, людей, через испытания, чтобы представить в глупом свете. Они расставляют приманки с реальным знанием, реальными предсказаниями и завлекают нас.

Он говорил всё это с такой убеждённостью, такой пассивным, но напряжённым смирением, что эффект ужасал. Я не могу назвать такое по-другому.

— Джо, это вроде… Пух-Теории?

Внезапно он рассвирепел. Прежде я никогда не видел его в ярости. Он с силой отшвырнул оставшиеся пенсы и начал оттеснять меня к двери.

— Забудь про это, Джимбо. Ты всё время спрашиваешь меня, всерьёз ли я говорю. Только сам не можешь. Это вполне очевидно. Ты не понимаешь. Не беспокойся насчёт твоих чёртовых рисунков, ты получишь их вовремя. Что тебя должно беспокоить, так это: «Что ты будешь делать, если такое начнёт происходить с тобой?» А, Джимбо? Что?

Он захлопнул дверь у меня перед носом. Минуту я остолбенело стоял наверху лестницы, а потом направился на станцию Брин-Мар. Я ничего не мог поделать. За всю свою жизнь я не чувствовал себя настолько беспомощным. Насколько мне известно, у Джо не было семьи и я не желал тратить семьдесят пять долларов в час — даже, если бы они у меня и были — морщась и объясняя, что у меня есть друг, страдающий невероятным заблуждением. Что ещё оставалось? Позвонить в полицию и сказать им, что Джо нелогично себя ведёт? В нашем обществе множество нелогичных людей и никто о них ничуть не беспокоится. Ты видишь их в каждом большом городе, спящими на канализационных люках.