― Ку-узьми-ич! ― прокричал он, глядя в распахнутые резные окна, за которыми виднелись просторная кухня и сидевший за столом пасечник. ― Ты что-то говорил про медовуху?

― Твоя Ритка уехала, ― понимающе произнёс Кузьмич, доставая откуда-то из воздуха бутылку с медовухой, когда Женя уже зашёл в дом и сидел на прохладной кухне за накрытым скатертью столом. ― На душе тоска. Хочешь поговорить?

― Да что-то пиздец, как грустненько, ― вяло ответил Женя, глядя на то, как гранёный стакан наполняется светло-коричневой жидкостью. Стоявшая рядом нехитрая закуска и бесполезный сейчас пузатый самовар не вдохновляли совершенно.

― Пей до дна, ― ухмыльнулся Кузьмич. ― У меня есть ещё.

Женя с сомнением покосился на полный стакан медовухи, а затем, от души выругавшись, осушил его. Сладковатая жидкость пролилась в желудок быстро и легко, не оставив неприятного послевкусия, лишь желание выпить ещё. Утопиться, словно в море, в медовом хмелю.

Кузьмич, улыбаясь, наливал ещё, рассказывал истории про молодость, про войну, про всё на свете. Женя слушал его, окунаясь в атмосферу мира, который навсегда для него исчез. Если раньше он думал, что сохранил в себе осколки прошлого, то теперь был уверен, что окончательно перешёл в новый мир: Рита Громова не оставила ему никаких шансов.

День неумолимо близился к вечеру, и в сумерках Женя с удивлением обнаружил, что он, сидя напротив изрядно захмелевшего Кузьмича, поёт дуэтом песню про коня:

― Аль брусничный цвет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет.

Выходило отвратительно, пьяный голос хрипел и срывался, половина слов отсутствовала вовсе или же строчки обрывались на середине. В затуманенном сознании мелькнула мысль, что Рита бы за такое пение надавала кулаками по морде и выставила вон. Перед глазами Жени встала Рита как живая. Она усмехалась и протягивала стакан спирта, а за её спиной летела в небо птица с головой женщины.

«До чёртиков допился, ― подумал Женя, проваливаясь в забытье под вой Кузьмича, затянувшего что-то другое. ― Здравствуйте».

Он проснулся на мягкой продавленной кровати в доме пасечника. Сам Кузьмич храпел на лавке возле печки, а его тучная жена гремела посудой на кухне. Женя вспомнил, что ночью, кажется, помогал Настасье Филипповне уложить пьяного вусмерть мужа.

В голове как будто били куранты, а мерзкий привкус, заполнявший рот, не давал даже проблеваться. Женя, выйдя на крыльцо, закашлялся и сплюнул на землю вязкую слюну, которая обожгла губы.

― Почему я не сдох вчера, пока был трезвый? ― пробормотал Женя, присаживаясь на ступеньки и обхватывая раскалывающуюся голову руками.

Так он не пил уже давно. Полевые сезоны в разнообразных условиях научили Женю разбираться в выборе компании и алкогольных напитков. Беспросветно пьянствовать было участью покладистого Генриха, развязывавшегося всякий раз, стоило поманить его запахом этанола.

Восходящее солнце начинало припекать, пить хотелось неимоверно, а до палаточного городка надо было ещё дойти. Женя встал, отряхнул брюки и, попрощавшись с Настасьей Филипповной, отправился в путь.

― Блудный сын вернулся! ― лучезарно улыбнулся Жене Сергей Сергеевич, протягивая помятому начальнику стакан воды. Руки у Жени не тряслись, поэтому осушил он его мгновенно и практически залпом. ― Ты где был?

― У Кузьмича, ― буркнул Женя, опускаясь на раскладушку. ― Я с возвращения из армии так не бухал.

― Ты же воевал? ― откуда-то сбоку вылез серый от недосыпа Генрих. ― На Востоке, да? И вообще, с чего вдруг ты решил нарушить свой сухой закон?

― Отстань, ― Женя, прикрыв глаза, прислушивался к себе. Блевать, вроде, не хотелось. ― Ты пил четыре недели, не просыхая, так что заткни свою корову и не мычи.

― Да ладно тебе, Евгений Николаевич, ― миролюбиво протянул Сергей Сергеевич. ― Поправляйся и пошли на раскоп: Генрих вчера начал оконтуривать тазовые кости мамонта.

«Везде жопа, ― устало подумал Женя. Он пообещал Сергею Сергеевичу отправиться на раскоп после обеда: солнце было уже в зените и нещадно пекло. ― Даже на раскопе. ― Он перевернулся на бок и из нагрудного кармана выпала фотография. ― Просрал, ― подумал он, глядя на карточку. ― Всё просрал».

И, не в силах больше сдерживаться, Женя, убедившись, что рядом никого нет, залился злыми похмельными слезами. На душе у него было как никогда грустно, словно Гамаюн затянул свою тоскливую песнь.

Наши дни

Вечером в пятницу работать совершенно не хотелось.

Женя потёр глаза, уставшие от восьмичасового сидения за монитором компьютера. Близилась Северная конференция, где ему кровь из носу необходимо было предоставить тезисы статей по всему тому материалу, что он наработал за последний полевой сезон.

Взятый монолит стоял в лаборатории над душой, а аспирант Антон, который расчищал его с самого августа, безбожно пропал на целый день. Женя не мог всё бросить и начать расчищать монолит в одиночку: тогда бы застопорилось написание статей. Вызвонить аспиранта не было никакой возможности: тот постоянно переводил смартфон в беззвучный режим.

«Заразная всё-таки эта штука ― смартфоны, ― подумал Женя, листая новостную ленту соц. сети с новенького айфона, который купил себе на день рождения. ― Я его отберу у Антона и сломаю. А лучше ― продам».

Словно в ответ на его мысли, дверь кабинета открылась, и в проёме показался пропавший аспирант: долговязый, в наушниках и довольный.

«Проебался и радуется», ― подумал Женя, неодобрительно глядя на аспиранта. А вслух спросил:

― Ты где был?

― А? ― Антон спустил наушники на шею. ― Вы что-то спросили, Евгений Николаевич? ― что-то в его облике не понравилось Жене, и пару мгновений спустя он понял, что: аспирант напрочь пропах сигаретным дымом.

― Если ты начал курить, то мигрируй под вытяжку, ― поморщился Женя. Он оттолкнулся ногой от пола, проехал на стуле до окна и распахнул створку, впуская в кабинет смесь ароматов улицы: свежей выпечки из пекарни на углу, выхлопных газов проезжающих мимо машин и едва уловимого запаха осенней листвы.

«Да, это не поле, ― подумал Женя, глядя в окно на красно-жёлтые клёны. ― Это гораздо хуже». ― Он уже успел пропитаться цивилизацией после полевого сезона и соскучился по воле, где не было отчётов и начальства.

― Я не начал курить, ― возразил Антон, пристраивая на вешалке свою кожаную куртку-косуху. ― Я был в Институте у своей университетской научницы. Она хочет прийти на мою защиту весной, ― и, помрачнев, добавил: ― Мне конец.

― Почему тебе конец? ― Женя продолжал смотреть в окно, рассеянно слушая аспиранта. В груди, где-то в области сердца, покалывало и тянуло, но эти странные чувства не имели никакого отношения к физиологии. Определённо, ему хотелось на волю. Как будто он что-то забыл там, в выжженных злым солнцем полях. ― Сказать, что твоя диссертация ― кал, могу только я.

― Она меня проглотит и даже не подавится, ― усмехнулся Антон, надел рабочий халат и, собрав длинные волосы в небрежный хвост, подступился к монолиту. ― Хотя сама по себе она классная тётка.

― Кто она вообще такая? ― Жене было, в общем-то, плевать на научницу Антона, но зачем-то он всё же спросил. За окном мимо него пролетели голуби.

― Маргарита Алексеевна Громова, ― ответил Антон, доставая из кармана смартфон.

― А-а, Маргарита Громова, ― небрежно протянул Женя. Миг, и его как будто ударило током. ― А! Маргарита Громова?! ― он подпрыгнул и, едва не упав со стула, подскочил к удивлённому такой реакцией научного руководителя Антону. ― Она есть в соц. сетях? Покажи мне её фотографию! Тебе телефон на что?!

― Да ладно-ладно, ― примирительно произнёс Антон, с опаской косясь на Женю, нависшего над ним коршуном. Скорее, Гамаюном. ― Успокойтесь, Евгений Николаевич. ― Он быстро застучал пальцем по сенсорному экрану. ― Вот она, ― аспирант протянул смартфон, который тут же оказался в цепких пальцах Жени.

Жене казалось, что от осознания происходящего и стука сердца он сейчас сойдёт с ума. Открытое окно манило, хотелось взлететь в осеннее небо подобно голубям.