«Смотри, сколько влезет, ― злорадно подумал Женя. ― Ничего всё равно не скажешь».

― Не стоит нас недооценивать, Евгений Николаевич, ― произнесла вдруг Громова, останавливаясь. Потёртая кожаная лямка сползла у неё с плеча, и вещмешок упал на пыльную гравийную дорогу.

― Поговори мне ещё! ― Женя во все глаза смотрел на наглую девчонку. В груди закипело. ― Иди, организовывай своих лучше.

― И пойду. ― Громова напоследок прожгла его взглядом и удалилась выстраивать студентов по скорости передвижения: быстрых впереди и парочку в конец в виде арьергарда, чтобы подгонять отстающих.

«Разумно», ― мелькнула мысль, но тут же пропала, испарившись в пламени праведного гнева. Женя чувствовал, что намучается ещё с практикантами.

В лагерь он приехал взмокший и недовольный: «Жигули» нагрелись от палящего солнца, в салоне была душегубка, а от вещей шло ещё больше жара. Вдобавок ко всему Женя успел заметить среди добра студентов две двадцатилитровые канистры спирта, что ему совсем не понравилось.

«Только бы Генриха удержать», ― подумал он, останавливаясь возле большой палатки, в тени которой пережидали знойный полдень двое из четырёх участников экспедиции.

Примерный семьянин дома и известный отчаянный пьяница в поле, интеллигентный и блондинистый аспирант Миша Генрих занимался камеральной работой: счищал с извлечённых из земли костей лишнюю породу. Страсть к спирту, впрочем, не мешала ему работать за двоих. Второй аспирант ― худощавый, вечно уставший и растрёпанный Дима Лазарев ― помешивал в котле над костром нехитрый обед: гречневую кашу с тушёнкой. Этот приехал на заработки, чтобы обеспечить жену и годовалую дочь.

― Тушёнку, гады, опять просроченную положили, ― раздражённо заметил Женя, вертя в руке выпавшую из студенческой коробки банку тушёнки. ― Как успехи?

― Всё больше убеждаюсь, что ты был прав, когда настоял в прошлом году, что копать надо именно здесь, ― ответил Генрих, откладывая кость и снимая с головы очки-бинокуляры. ― Как студенты?

― Отвратительно, ― поморщился Женя, зачерпывая ковшом прохладную воду из ведра и делая глоток. ― Они мне уже не нравятся.

― Да ладно тебе, ― усмехнулся Дима, отворачиваясь от котла и вытирая лицо рубашкой. ― Сдружитесь ещё. Станете товарищами.

― Тамбовский волк им товарищ! ― отрезал Женя. ― А вон, кстати, и они.

На дороге, ведущей к лагерю, показались практиканты во главе с Сергеем Сергеевичем, рядом с которым, как с неудовольствием отметил Женя, шла староста Громова. Потрёпанная кепка была заломлена на рыжий затылок, что придавало ей лихой и придурковатый вид.

― Громова! ― Женя махнул рукой, подзывая к себе девчонку. ― Значится так: расставляете палатки, организовываете быт, садитесь есть, а потом уже роспись в инструктаже. Поняла? ― Он строго посмотрел на неё. ― И без глупостей.

― Конечно, Евгений Николаевич, ― улыбнулась Громова. ― Как скажете.

― Я видел у вас спирт, ― произнёс Женя, подходя ближе. ― Не орите громко и убедитесь перед употреблением, что он не метиловый. «А хорошо бы». ― Он по опыту знал, что остановить пьянку не получится, поэтому лучше договориться на месте.

― Хорошо, ― кивнула Громова, и Женя уловил в её голосе что-то похожее на благодарность. ― Спасибо за заботу. ― Он ошибся ― это был сарказм.

― Я о себе забочусь, ― криво ухмыльнулся Женя и пошёл собираться на раскоп: солнце перевалило зенит и стало печь чуточку меньше.

Остаток дня он счищал вместе с Димой и Сергеем Сергеевичем породу, подготавливая для студентов поле деятельности. По словам товарища, своё дело они приблизительно знали и перепутать породу с костями не могли, но Женя всё равно сомневался. Здесь нужен был опыт, а детишки, кроме, разве что, Громовой и не менее шумного вихрастого Лёши Орлова, явно носа на природу не показывали. Первокурсники, что с них взять.

Вздыхая о загубленном полевом сезоне, Женя с коллегами вернулся в лагерь уже затемно: он был благодарен Генриху, вызвавшемуся помочь практикантам обжиться и тем самым немного отсрочивший вступление Жени в свои права руководителя.

Ещё на подходе к лагерю до него донеслись звуки пирушки: студенты отмечали прибытие. Кто-то рвал гитарные струны, причём рвал хорошо, как внезапно отметил Женя. И вдруг среди общего переплетения смеха и разговоров, зазвучала песня:

― Безобразная Эльза, королева флирта, ― которую пел удивительно чистый, несмотря на хмельные нотки, женский голос. ― C банкой чистого спирта я спешу к тебе.

Другие голоса, не менее пьяные, подхватили куплет, и среди нестройного хора Женя с ужасом и накатившей злостью различил голос Генриха. Проклятые практиканты сумели споить его в первый же вечер.

― Кажется, я знаю, кто завтра сдохнет, ― недовольно пробормотал Женя, оставляя инструменты в палатке и идя к себе. ― Слава Богу, будет хоть что-то приятное.

Середина 90-х

Утром понурый Генрих жадно пил холодную воду.

― Алкоголик белобрысый, ― неодобрительно произнёс Женя, глядя на помятого товарища. ― Пить надо меньше.

― Но рыжая была так убедительна, ― виновато ответил Генрих, брызгая себе в лицо водой. ― Я же немного.

― Не виноватая я! ― воскликнула свежая и бодрая Громова. Вчерашняя пьянка не мешала ей поглощать пшённую кашу, которая сегодня оказалась на удивление неплоха. Женя не знал, кто из студентов готовил, но был благодарен. Чуть-чуть. ― Он сам пришёл!

― Замолчите оба, ― махнул рукой Женя. ― А ты, ― он ткнул в сторону Громовой пальцем, ― собирай остальных: после завтрака выдвигаемся на раскоп.

― Есть! ― Громова отсалютовала ложкой и, быстро доев кашу, обернулась к остальным: ― Товарищи, собираемся!

Раскоп встретил Женю тишиной прохладного утра. Солнце, пока ещё ласково-греющее, поднималось над горизонтом, озаряя выжженную светло-жёлто-зелёную степь длинными лучами. В низинах кое-где гнездился едва заметный туман, а полосы полиэтилена, которыми накрывали на ночь находки, отяжелели от влаги.

― Это ― кость, ― Женя указал на изгибающееся ребро слона. ― А это ― порода. ― По его мнению их никак нельзя было перепутать. ― Надеюсь, что вы это и так знали. Будут сомнения или вопросы — формулируете чётко и обращаетесь ко мне. Но для начала ответьте мне: кого, собственно, мы сейчас выкапываем?

― Степного мамонта, ― голос Громовой прорезал тишину раскопа.

― Латынь? ― Женя оценивающе посмотрел на Громову. Верить в мозги студентов не хотелось. Это попахивало надеждой.

― Мамутус трогонтери.

Женя кивнул в ответ и, раздав практикантам задания, уселся напротив окаменелых костей и полностью провалился в работу. Краем уха он слышал, как переговариваются студенты, и в который раз убедился, что Громовой на раскопках стало слишком много.

В лагере тоже стало невозможно от неё отделаться: то тут, то там слышался её громкий задорный голос.

― Почему бы нам не поставить петли на сусликов? ― поинтересовалась Громова, сидя на походном стуле и чистя картошку. ― Сэкономили бы тушёнку и поели бы нормального мяса.

― Я тебе поставлю, ― мрачно ответил Женя. Эта не в меру активная девчонка, напившаяся в первый же вечер до чёртиков и споившая державшегося до этого две недели Генриха, постепенно становилась для него проблемой, которую почему-то никто, кроме него, не хотел замечать. ― Не подрывай краснокнижную популяцию.

― Их же много, ― возразила Громова. ― И про занесение сусликов в Красную книгу я ничего не слышала.

― Ты сейчас сама окажешься в Красной книге, если не прекратишь паясничать! ― Женя почти вышел из себя. ― Или в Чёрной, ещё не решил.

― Как вселенец, заполонивший всё кругом? ― поинтересовалась Громова, отправляя очередную картофелину в алюминиевую миску с водой.

― По краю ходишь, ― предупредил Женя. ― Дай сюда тушёнку. Я открою.

― Давно уже, ― Громова передала ему три банки тушёнки.

― Сильно много кладёшь, ― поморщился Женя, открывая третью банку и со смесью жалости и боли глядя на куски жира, занимавшие большую часть жестяной тары. ― До конца сезона не хватит.