Анжела жива.

Я склоняю голову, и горячие слезы падают на бумаги, в беспорядке разбросанные под письменным столом. Я автоматически пробегаю глазами по названиям книг. Сознание выхватывает отдельные слова. История. Париж. Древность. Двенадцатый век. Голод. Война. На маленьком струйном принтере лежит энциклопедия на французском. Надо отдать должное, Анжела никогда не увлекалась тем чтивом, что продается на кассах в супермаркетах. В этом мы с ней похожи.

«Наверное, записка на доске уже была». Слова Себа эхом отдаются у меня в голове, когда я снова смотрю на белую доску с запиской Анжелы. Часть последней буквы стерта. А что, если Анжела написала это еще месяц назад в приступе ностальгии? А может, это просто дурачество или послание себе самой? В нижнем левом углу просматриваются частично стертые даты: 7.04, 1.04, 4. На доске остались призраки прошлых записок — «…квозь……. колдовал меня…» — и несколько слов на французском, которые я не смогла понять.

Я прижимаюсь щекой к стене рядом с доской и прищуриваюсь, пытаясь разглядеть след, оставленный маркером. Когда написана эта записка? Несколько дней или несколько месяцев назад? Если совсем недавно, то след должен быть намного толще и свежее… Или это просто на него налипла пыль? Нет, так не пойдет. Я со вздохом отодвигаюсь от стены и внимательнее осматриваю студию.

В подростковом возрасте Анжела любила всячески украшать свою комнату, предпочитая красоту практичности. Но эта квартира выгладит совершенно спартанской. Ни телевизора, ни электронных гаджетов, за исключением ноутбука и принтера. На стенах тоже ничего, кроме двух досок — пластиковой белой, с запиской, и другой, пробковой, к которой пришпилены рекламные листовки, купоны и медаль за участие в ежегодном парижском полумарафоне. Интересно, сколько Анжела здесь жила? Единственная фотография в рамке едва выглядывает из-за жестяного стакана с ручками и карандашами, стоящего на столе: наши бабушка и дедушка, еще до того, как они отплыли на пароходе из Китая в Сан-Франциско. Большая пивная кружка из Берлина занимает почетное место на кухонном столе. Нашей тете Джуди, шумной и напористой владелице пивоварни в Айдахо, это понравилось бы.

Я отворачиваюсь от доски, чувствуя, как она обжигает мне спину, и подхожу к маленькому кухонному столику. Себ вытащил из холодильника маленькую бутылочку с водой; я открываю ее. Прохлада разливается по организму, подобно потоку кортизола[6].

Взгляд скользит по письменам на доске, и я разрываюсь на две части. Первая из них хочет надеяться, что Анжела жива, а вторая понимает, что сестру уже не вернуть и записка — лишь нелепое совпадение. Нельзя забывать о том, зачем я приехала: ответить на вопросы инспектора Валентина, опознать тело, вывезти вещи из квартиры, отдать в какой-нибудь благотворительный фонд одежду и учебники, а во вторник отправить гроб домой, в Сан-Диего. И все.

Я выхожу из квартиры в узкий коридор, тускло освещенный дневным светом, и осматриваю лестничную клетку — никого. Квартира Анжелы единственная на этаже, словно архитектор так спешил завершить здание, что позабыл о других жильцах. Я пытаюсь запереть дверь, но замок никак не поддается. Ключ не поворачивается ни в одну, ни в другую сторону. Я налегаю на дверь плечом, потом тяну ее на себя, одновременно пытаясь провернуть ключ, но все мои усилия тщетны.

— Вам помочь?

Я вскрикиваю от неожиданности. На лестнице стоит мужчина. Густые светлые волосы падают на его встревоженное лицо. Он выставляет вперед ладони:

— Извините. Я не хотел напугать вас.

— Ничего страшного. — Я перевожу дух. — Все нормально.

Мужчина хмурится и делает шаг назад.

— Вам помочь?

Французский акцент делает его речь довольно плавной, гласные приобретают некую округлость. Из-за высоких скул он выглядит так, будто кто-то морит его голодом.

— Спасибо. У меня уже получилось. — Ключ наконец поворачивается в замке. Я проверяю — дверь закрылась.

Он поправляет воротник фиолетовой рубашки и протягивает руку.

— Шейна Дарби? Меня зовут Жан-Люк Фий-он. Я ваше контактное лицо, из посольства.

— Мой кто?

— Я из американского посольства. — Он опускает руку, которую я так и не удосужилась пожать. — Мои соболезнования, мисс Дарби. Мне поручили помогать вам с делами в Париже. Вы, наверное, не заметили — я ждал вас в Шарль-де-Голле[7], — он делает паузу, — с табличкой.

Какие-то колесики начинают медленно вращаться в моем перегруженном информацией мозгу. Я вспоминаю, что, действительно, вчера перед отъездом мне звонил кто-то из посольства и говорил, что на выдаче багажа меня встретят и помогут со всеми проблемами, которые могут возникнуть. Как я могла забыть?!

— Да-да. То есть спасибо, что специально сюда приехали, чтобы найти меня.

Жан-Люк переминается с ноги на ногу. Смотрит вверх, на четвертый этаж. Потом переводит взгляд на меня.

— Не за что, мисс. Тем более что я живу прямо над квартирой вашей сестры.

При этих словах мои брови ползут на лоб.

— Вы здесь живете? Это… очень кстати.

Я пытаюсь говорить дружелюбно, но внутри все сжимается. В памяти мгновенно возникает предостерегающая записка Анжелы. Но я же не могу игнорировать помощь властей. Как я справлюсь одна со всеми делами?!

— А можно ваше удостоверение?

— Конечно. — Он выуживает из заднего кармана черный кожаный квадратик с зажимом и протягивает его мне. На лицевой стороне — обычная официальная фотография. Белый фон, ни намека на улыбку, все чинно и благородно. Я успеваю лишь прочитать его имя и увидеть несколько цифр, но сразу же чувствую неловкость и возвращаю документ владельцу.

— Все в порядке, спасибо. Извините, но мне пора идти. Нужно встретиться с детективом по делу сестры.

Он натянуто улыбается. Должно быть, часа два томился в пробках по дороге в аэропорт и обратно.

— Конечно. Я провожу вас вниз.

Мы спускаемся молча, под скрип старинных ступенек. Внизу, возле открытой двери с надписью «Консьерж», какая-то женщина роется в большом армейском рюкзаке с откидным клапаном. На тонкой руке болтается пустая хозяйственная сумка. Круглые очки с толстыми линзами и черные с проседью волосы — на вид обычная бабушка, если бы не предметы, которые она один за другим достает из рюкзака: рулетка, боксерская перчатка и книга с надписью кириллицей на обложке.

Не в силах найти искомое, она картинно вскидывает руки, ругается по-китайски, затем пинком распахивает дверь комнаты консьержа и исчезает внутри.

Если Анжела действительно погибла, то что будет с ее квартирой? Она внесла плату? Может, она задолжала?

— Это мадам Чан, — произносит Жан-Люк, уже входя в роль экскурсовода. — И, возможно, это последний раз, когда вы видите ее днем. Она ночная птичка.

Я киваю.

— А вы… были… знакомы с Анжелой?

Мне очень странно говорить о сестре в прошедшем времени. Но если еще час назад я не чувствовала ничего, кроме паники и горечи потери, то сейчас испытываю совершенно неопределенные эмоции, среди которых преобладает какая-то тошнотворная неопределенность. Я просто не знаю, что думать обо всем этом.

— Я переехал сюда недавно, видел ее пару раз. Начальство решило, что раз уж я здесь живу, то мне и помогать вам с репатриацией тела в США. Хотя на самом деле я просто иностранный стажер.

— А-а… Свалили на вас поганую работенку. — Английский у него прекрасный, и я не могу удержаться, чтобы не проверить уровень.

Он откашливается.

— Можно и так сказать.

Он вытаскивает из кармана брюк визитную карточку и протягивает ее мне. На ней написаны его имя и телефон.

— Ну а где я живу, вы знаете. Если что, обращайтесь.

Я благодарю его, кладу визитку в сумочку и направляюсь к главному выходу. И хотя мне ужасно не хочется оставлять без присмотра доску с запиской сестры, расставаться с подтверждением того, что она — возможно — жива, я все-таки выхожу на улицу. Ловлю такси и отправляюсь на встречу с инспектором Валентином, надеясь, что он знает о смерти моей сестры больше, чем успел сообщить по телефону.