Воспроизводя у себя в доме сцены собственных охотничьих подвигов и опасности, с ними связанные (изображения несчастных случаев встречаются очень часто), аристократ извлекает пользу из подражания этой императорской идеологической модели. Именно подражания, поскольку охота на льва стала монополией императора — и аристократ часто должен был довольствоваться схваткой с вепрем или преследованием зайца или шакала. Однако не все так просто: иногда вельможа изображается вступающим в поединки, вполне достойные императора. Так, на мозаике триклиния в «Новом Доме Охоты» в Булла Регия среди поражаемых животных появляются не только кабан, но и крупные хищники — гепард и даже лев, изображенный дважды.

Таким образом, изучение декора жилищ африканской аристократии выводит на проблему общеполитического характера, касающуюся организации власти на разных уровнях. Глава государства являет собой модель, которая транслируется на все остальные ступени власти. Но о чем именно идет в данном случае речь: о почтительной имитации или о потенциальной конкуренции? Вполне очевидно, что владелец (в сущности, относительно небогатый) «Нового Дома Охоты» никоим образом не пытался изобразить из себя кандидата на престол: львы в его триклинии свидетельствуют не о претензиях на узурпацию сюжетов верховной власти, но, вне всякого сомнения, отражают следствия (мнимые или реальные) одного из многочисленных пожалований императора африканскому нобилитету: некоторым подданным разрешалось охотиться на императорского хищника (С. Th., XV, 11, 1). Может статься, что именно за неимением этой привилегии владелец «Дома Шествия Диониса» в Фисдре вынужден был довольствоваться изображением также в триклинии — хищников, нападающих на других животных, вместо того чтобы делать их жертвами собственных охотничьих талантов. Однако затронутая нами здесь проблема гораздо глубже, и ее невозможно решить, пытаясь разобраться только в том, законными или нет были такие изображения. С одной стороны, императорская власть, мистический характер которой на протяжении веков только усиливается, может быть лишь моделью всякой сколько–нибудь значимой власти. С другой стороны — все более и более мистический, иррациональный характер власти ослабляет ее и дает возможность ее оспаривать: не становится ли в конечном счете победа в том или ином ее обличии единственным средством доказать законность власти? В принципе, эти сцены охоты на льва, украшающие частные жилища, выражают амбивалентность, которая касается проблемы в высшей степени публичной — проблемы власти. Не следует забывать, что африканская аристократия неоднократно проявляла готовность не только оказывать мощную поддержку тому или иному претенденту на престол, но и выдвигать претендентов собственных. Дискуссии, которые вот уже несколько десятилетий ведутся по поводу богатой виллы Пьяцца Армерина на Сицилии, весьма характерны для нынешней весьма запутанной ситуации с попытками выделить типологию того нового типа социума, который появился на свет в позднеримский период. В данном случае размах строительных работ, использование привозного порфира, а также сцен охоты на льва, составлявших привилегию императорских дворцов, породили долгие споры относительно личности владельца: представителя высшей имперской аристократии или — императорской семьи. Сам факт, что подобная проблема вообще возникла, весьма подателей для уровня амбиций, которыми руководствовались позднеримские элиты в организации своего частного пространства. Знать задает себе такую рамку, которая не только позволяет ей жить в любой точке Империи на чисто римский манер, но и жить на манер этаких маленьких подобий императора. В подавляющем большинстве случаев речь идет всего лишь о почтительной имитации базовой модели, но в такого рода имитациях всегда остается толика двусмысленности, и то обстоятельство, что на протяжении достаточно долгого времени нобилитет мыслил местную власть как реплику власти центральной, вплоть до образа мышления и ритуальных церемоний, не могло не иметь последствий.

Частный жилой комплекс по сути является общественным местом, и слово domus, означающее дом, и прежде всего дом богатый, в то же время служит для обозначения множества других, связанных с ним реалий — начиная с семьи. На уровне словаря именования рода и жилища совпадают: domus — это и стены, и их обитатели, и эта реальность проявляется как в надписях, так и в текстах, где термин может обозначать или то, или другое, а чаще всего — некую целостность, понимаемую как неразрывное единство всех составляющих ее элементов. Кроме того, архитектурная рамка не является всего лишь пассивным вместилищем этого единства: гений (genius) domus’a, которому посвящают культ, — это точно так же и место, и существо, которое в этом месте обитает. Идея domus’a укоренена в самых разных сферах: в ней воплощены религиозные, социальные и экономические аспекты. И поскольку domus располагает необходимой материальной базой для воспроизводства и порождает соответствующую идеологию, он является величиной, протяженной во времени. В самом деле, крупные семьи, так же как в Италии, исповедуют культ предков и прошлого: хранят картины, изображающие памятные события (Apul., Met., VI, 29), ту же роль играют и некоторые мозаики; более того, недавнее открытие, сделанное в Фисдре, мастерской скульптора, где создавались погребальные маски, делившиеся непосредственно с лиц покойных, доказывает, что практика создания портретных галерей предков, в самом что ни на есть реалистическом смысле слова, была известна и в Африке. Следовательно, domus укоренен в прошлом, и поэтому смысл термина может расширяться до обозначения родины.

Однако не стоит преувеличивать силу связи, соединяющей семью и жилище. Для социальных элит — по крайней мере для наиболее привилегированной их части, чьи карьерные и экономические установки ориентированы на продвижение по иерархической лестнице Империи, — дом уже достаточно давно стал товаром, который покупают, перестраивают, снова продают, исходя из нужд профессиональных, матримониальных или финансовых. Богатые вельможи чаще всего владеют не одним патриархальным родовым гнездом, полным воспоминаний, а несколькими резиденциями.

Фактически, долгое время мы скорее догадывались, чем достоверно знали, какие отношения связывали привилегированных граждан с тем или иным жилищем. Лишь в исключительно редких случаях можно выяснить имя одного из сменявших друг друга домовладельцев, и практически никогда не получается на протяжении нескольких поколений проследить, как собственность переходила из рук в руки. По правде говоря, речь здесь идет лишь об одном из аспектов неведения гораздо более глубокого: мы до сих пор не знаем, каким образом социальные элиты воспроизводили себя — иными словами, как в ту или иную эпоху происходила смена поколений знатных граждан: путем обновления крови или путем наследования. Когда, благодаря эпиграфике, мы имеем возможность проследить, как возвышалась какая–либо семья и какую систему отношений она при этом выстраивала (разобраться в этой системе можно прежде всего благодаря матримониальной политике семьи), — бывает трудно понять, имеем ли мы дело со случаем исключительным или же достаточно типичным. Впрочем, все эти разрозненные истории все равно практически невозможно увязать с археологическими данными.

Итак, на данный момент нам остается лишь чисто теоретически привязывать руины богатых жилищ к историям жизни некоторых семей, которые прослеживаются более или менее полно. Это, конечно, немного, но все–таки дает нам возможность сформулировать некоторые замечания общего по рядка, позволяющие достаточно отчетливо охарактеризовать жилища африканских правящих страт. Прежде всего отметим амбициозность архитектурных проектов. Конечно, эти жилые комплексы сильно различаются по площади, но примечательно то, что все они выказывают один и тот же уровень амбициозности: она проявляется в использовании архитектурных и декоративных приемов, основанных на одних и тех же руководящих принципах. Какова бы ни была реальная власть этих элит, они выстраивают рамку своей жизни по одной модели.