На протяжении предыдущих поколений — конца периода Республики и начала Империи — жены общественных деятелей воспринимались как фигуры, ровным счетом ничего не значащие: они не играли сколько–нибудь заметной роли в политической жизни своих мужей. Поведение этих «маленьких созданий» и их отношения с мужьями не вызывали серьезного интереса в мире политики, мире исключительно мужском. Женщина могла подорвать твердость характера мужчины из-за свойственного ей от природы сладострастия; впрочем, она же, вызвав в нем чувство истинной любви, могла и пробудить в нем способность героически принести себя в жертву; часто именно женщины служили и опорой для мужской смелости, и источником силы римлянина, они могли дать хороший совет в трудные времена, но сами по себе брачные отношения очень мало значили на политической сцене. То, что мы называем «эмансипацией», в кругу высшего общества Рима в начале периода Империи, по сути, было свободой, порожденной презрением. «Маленькие создания» на протяжении долгого времени могли делать все, что хотят, если только при этом они не вмешивались в серьезные игры мужской политики. Развод был быстрым. Супружеская измена, хотя за это на неверную жену или на ее любовника и могли спустить всех собак, никак не повлияла бы на политические позиции ее мужа.

В эпоху Антонинов нейтральные отношения, на которых ранее основывалась супружеская жизнь, рухнули. Отныне на первый план выходят concordia или homonoia[30], необходимые с точки зрения господствующей морали хорошего брака. Часто эта реформа преподносится под видом сознательного и целенаправленного возрождения порядка, который, как принято стало считать, существовал в семьях далекого римского прошлого: в качестве нового светлого символа всех прочих форм социальной гармонии. Если в прежние времена на римских монетах, прославлявших concordia как основное политическое и социальное благо, изображались политики, в знак своего союза соединившие правые руки, то во времена Марка Аврелия на монетах рядом с императором появляется его жена, Фаустина Младшая, связанная с ним в concordia. В Остии молодые пары собирались вместе, чтобы принести специальную жертву «в знак особого согласия» императорской супружеской четы. Несколько ранее, в своем «Наставлении супругам» Плутарх описывает, как муж должен использовать его искусные философские советы, чтобы научить свою жену — всегда считавшуюся маленьким обворожительным созданием, более интересным своему партнеру с сексуальной точки зрения и всерьез им не воспринимаемым, — вести себя в обществе соответственно положению супруги представителя правящего класса. Брак призван был стать победой просветительской миссии, касающейся правил поведения членов «высшего общества»; эту миссию следовало провести среди недисциплинированного меньшинства: принадлежащих к этому классу женщин. Пределы той крепости, того акрополя, который представляло собой римское высшее общество, были укреплены настолько мощными оборонительными сооружениями, что женщины из этого магического круга просто исключались. Поэтому женатые пары появлялись в обществе в виде маленького гражданского подразделения; eunoia, sympatheia и praotes[31] отношений между мужчиной и женщиной отражали строгость нравов, сдержанную галантность и безоговорочную верность своему классу, принадлежность к которому позволяла наделенному властью мужчине сжимать в любовных объятиях свой город и, одновременно, править им твердой рукой.

Мы определили бы роли философа и моральных представлений, вышедших из философских кружков II века, как категории откровенно второстепенные, оставшиеся где–то на заднем плане: жизнь заставляла высший класс теснее сплотить свои ряды и искать новые, более действенные средства контроля над низшими сословиями. Философ — это «моральный миссионер» римского мира. Он обращается к человечеству вообще. Он «учитель и проводник человека во всем, что соответствует его натуре и согласуется с природой». На самом же деле — ничего подобного не было. Философ был носителем «контркультуры» в рамках самой элиты, и именно ее членам были адресованы его нравоучения.

Философ и не думал всерьез обращаться к массам. Он определенно наслаждался своим высоким моральным статусом, который придавали ему его проповеди, обращенные к людям из высшего общества, по его мнению, еще не достигшим должного уровня духовного развития. Философы пытались убедить власть имущих, слишком уверенных в себе, жить согласно собственному кодексу, составленному из высоких моральных правил, и при этом научить их видеть чуть дальше привычных узких социальных горизонтов. В своих проповедях стоики призывали правящий класс жить согласно законам космоса, не позволяя себе поддаваться человеческим слабостям и жгучим страстям. Такие проповеди призывали установить дополнительные ограничения в личном моральном кодексе, требуя соблюдать a fortiori[32] еще большую осторожность и сдержанность: при этом слова «еще» и «даже» были наиболее употребительными. Общественный деятель должен осознавать себя гражданином своего города, и «еще» гражданином мира. Философ, убежденный холостяк, должен изменить свой статус и «даже» познать положение женатого, потому что «брачный союз — это хорошо». Женатый человек должен «еще» и не обманывать свою жену, «и даже свою служанку… то есть не Делать того, что некоторые считают вполне нормальным, поскольку господин вправе поступать со своими рабами так, как он пожелает». Общественный деятель должен осознавать, что и вне публичной сцены он должен вести себя в соответствии со своим статусом, что именно его сознательность должна служить побудительным мотивом для его поступков.

Будучи глашатаем «контркультуры высшего общества», философ занимал парадоксальную позицию, играя одновременно роль шута и «святого от культуры». И хотя труды этих философов занимают почетное место на полках современных библиотек, это вовсе не означает, что и при жизни авторов этими книгами были завалены кабинеты общественных деятелей. Фрагменты папирусов, найденных в Египте, свидетельствуют о том, что «зеркалом души» для греков «благородного происхождения» всегда оставался Гомер. Из одних только фрагментов «Илиады» и «Одиссеи», найденных в домах знатных горожан рассматриваемого нами периода, можно было бы составить не один десяток полных экземпляров этих двух поэм. Однако ни одного, ну или почти ни одного фрагмента текстов философов- моралистов И-Ш веков не сохранилось. Философы соперничали между собой и спорили друг с другом, лицемерно маскируя свои амбиции и запросы грубой одеждой и длинными косматыми бородами, тем самым не вызывая у большинства людей ничего кроме насмешек и презрения. На стене общественной уборной в Остии фрески изображают таких философов, которые учат посетителей туалета искусству жить, давая им строгие наставления о том, как нужно правильно испражняться!

Тем не менее verba volant, scripta manent[33]; все эти «даже» и «еще», чрезвычайно употребительные в многозначительных философских проповедях, в своем исходном контексте адресованных исключительно высшему классу, не имеют никакого значения, если речь заходит о другой социальной группе, обладающей иным социальным опытом и иными лее моральными представлениями. То, что философы представляли в качестве дополнения к старой интроспективной морали элиты, в руках христианских проповедников становится фундаментом для совершенно нового здания, доступ в которое открыт для каждого, вне зависимости от его социального статуса. Философские проповеди, которые такие авторы, как Плутарх и Музоний Руф, адресовали читателям из высшего класса, с энтузиазмом повторены и пересказаны христианскими поводырями человеческих душ вроде Климента Александрийского, причем на этот раз они сознательно обращены к респектабельным городским торговцам и ремесленникам. Философские нравоучения позволяют Клименту представить христианство как мораль воистину универсальную, основанную на новом чувстве и осознании присутствия Бога, а также равенства всех людей перед Его законом. Удивительно быстрая «демократизация» контркультуры философов высшего класса, осуществленная усилиями лидеров христианской Церкви, стала самой значительной революцией позднего классического периода. С этого момента можно вести отсчет христианского учения, отраженного в христианских текстах или христианских папирусах, таких как найденные в Наг—Хаммади. Несмотря на то что эти философские труды долгое время не находили отклика в кругах среднего городского нобилитета, христианские проповеди и вариации на эту тему спрессовались в плотную формацию, ставшую той моральной основой христианства, базовые доминанты которой получили широкое распространение среди тысяч простых людей. К концу III века христианство охватило обширные регионы Средиземноморья и укоренилось в разговорных языках низших классов этих регионов: греческом, коптском, сирийском, латинском. Чтобы понять, как это могло произойти, нам предстоит вернуться на несколько веков назад и побывать в весьма своеобразном регионе — Палестине времен Иисуса, а потом пройти тем же путем через самые разнообразные социальные слои римского общества, наблюдая за ростом христианской Церкви начиная с миссии святого Павла и вплоть до обращения Константина в 312 году.