— Страху мы за нее натерпелись (говорит один участник), да, слава Богу, хорошо уродилась (III, 51).

Один из участников, Арно из Бедельяка, тут и заявляет, что не Бог растит злаки. Хлеб родит одна лишь природа! Кюре издает вопль негодования! Это прямая угроза Арно, который, учинив скандал, в конце концов на цыпочках покидает митинг...

В Бедельяке летние, неформальные мужские собрания такого рода нередки. Через несколько дней после только что упомянутого имело место и другое, не только бурное, но еще и фольклорное. В том же году, — рассказывает Адемар из Бедельяка, — я, Арно из Бедельяка, кюре Бернар Жан и другие мужчины, имен которых не помню, собрались под вязом перед бедельякской церковью и завели меж собой разговор об одном источнике в кусеранской епархии. Рассказывают, что когда-то, в незапамятные времена, подле него жарили рыбу на сковородке. Но рыбы с той сковородки попрыгали в источник. И до сих пор их там видят, поджаренных с одного бока! (III, 52).

— В те времена Бог в самом деле совершал множество чудес! — писклявым голосом, вмешиваясь в разговор, подал реплику наш твердый духом Арно из Бедельяка!.. Снова кюре Бернар Жан, которого ничего не стоило завести, мечет громы и молнии в Арно, закосневшего в своем богохульном натурализме... Деревенская площадь, таким образом, функционально (разумеется, в известных масштабах!) играет роль, которую в XIX веке подхватит непринужденно-свободное кафе. В Гулье (викдессосский приход) дела зашли гораздо дальше: местная агора, с перерывами на уборку проса, сделалась ареной мужских дискуссий между земледельцами-грамотеями и простыми безграмотными крестьянами, временами к ним присоединялись несколько женщин. По ходу дебатов они обменивались не тумаками, а прокатарскими аргументами о существовании «двух Богов» (I, 350—369).

Лишь иногда мужчины, собираясь в общественных местах, напрямую заводят разговоры того же рода, который характерен для отношений между родителями и детьми дома и во время сельскохозяйственных работ (I, 350). В то же время общественная жизнь мужчин, кажется, может проявляться и вне семьи. Компания местных мужчин определяет, таким образом, свою оригинальность по отношению к архипелагу domus, по отношению к миру женскому и женско-мужскому. Вот показания Раймона Делера (II, 132), тиньякского крестьянина и весьма дерзкого вольнодумца (случалось, он разом отрицал и воскресение, и распятие, и воплощение!). Однажды в общественном месте своей деревни, беседуя с тремя-четырьмя, а то и более, односельчанами, Раймон, не моргнув глазом, заявляет собеседникам, что душа — это не что иное, как плоть и кровь, что душа смертна, что иного мира или «света», кроме нашего, не существует и т. д. До сих пор все вполне банально, по крайней мере, в сравнении с протестной позицией тех персонажей, которые будут позднее допрошены в Памье. Но дознание Жака Фурнье с этого момента делается по отношению к Раймону Делеру более дотошным:

— Говорили ли вы об этих заблуждениях со своей женой Сибиллой?

— Нет, — отрицает Раймон, который отнюдь не смущается признаваться епископу (без стыда) в более серьезных преступлениях, нежели простая супружеская откровенность.

— Говорили ли вы об этом со свояченицей Раймондой Рей, ходившей какое-то время у вас в любовницах, несмотря на то, что она все-таки свояченица?

И снова отрицательный ответ.

— А с сыном Раймоном?

— Тоже нет.

Кроме идейных споров, мужское общество доходит до словесного осуждения определенных институтов, в частности церковных, о которых люди в тех краях спорят много больше, чем о светских структурах. В мужской компании сурово критикуются личности, возглавляющие упомянутые институты: скотовладельцы бранят самого прелата, взимающего десятину скотом. В Лорда в 1320 году под вязом на площади пятеро местных мужчин обсуждают надвигающуюся уплату десятины с приплода, так называемого «карнеляжа»:

— Придется платить карнеляж... — говорит один из них.

— Ничего не будем платить, — отзывается другой, — лучше найдем сто ливров монетой, чтобы нанять пару человек, которые убьют епископа.

— Свою долю я внесу охотно, — заключает третий. — Деньги будут вложены как никогда лучше,.. (II, 122).

В деревне Кие, не очень отличающейся от Монтайю и расположенной ниже по течению Арьежи, лучше видна такая мужская компания, характеризующаяся одновременно и спорами, и общностью. Раймон из Лабюра, овцевод и виноградарь (II, 325), дает детальное свидетельство о множестве неформальных и более-менее многочисленных мужских ассамблей, которые имели место на Пасху, на Вербное Воскресение в социальных рамках деревни[541]. Я говорю в «социальных рамках», а не в «рамках географических», поскольку, по крайней мере, какая-то часть собраний мужчин Кие территориально оказываются тарасконскими. Участники собираются в «городе» Тараскон-на-Арьежи, на паперти Саварской церкви, жителям Кие она служит приходским храмом. На той же площади местный рынок. В Саваре их можно встретить и подле кабесской сукновальни (сукновальня собирает мужчин, как мельница — женщин [II, 323, 326—327]). Отметим особую роль, которую играет городская церковь по отношению к сельскому мужскому населению Кие: мужское общество в данном случае проявляется в союзе города и деревни. (Быть может, речь здесь идет о ситуации, аналогичной той, что имела место в прошлом, в первые века христианства в Галлии: в те протохристианские времена желание участвовать в отправлении культа заставляло крестьян совершать долгие переходы к городским храмам...)

Как бы то ни было, даже если все происходит вне территории деревни, церковь, площадь перед церковью, месса и особенно время перед или после мессы фигурируют в качестве привилегированных зон общественной жизни мужчин. А может, у мужчин верхней Арьежи было особое место в приходском храме (хоры)? Тогда как жены их были отделены в нефе? Мы этого не знаем. Достоверно, во всяком случае, что мужская половина населения считает церковь деревни своим имуществом, своей собственностью, зданием, которое местные труженики, в порядке повинности или добровольно, построили своими мозолистыми руками... Иерархия епископов и кюре, с этой точки зрения, располагает по отношению к культовому сооружению лишь чем-то вроде права пользования. И церковь и колокола ее — наши. Мы построили ее, купили и изготовили для нее все необходимое. Мы же и поддерживаем ее. Горе епископу и священникам, которые изгоняют нас из нашей епархиальной церкви, которые не дают нам слушать мессу, которые и в дождь не пускают нас на порог, — заявляет перед группой поселян мужского пола, отлученных от церкви, Раймон из Лабюра. Он был отлучен за неуплату десятины[542]. В конечном счете он выражает желание отслужить дикую мессу прямо в поле, вместо мессы ритуальной, закрытой для отлученных, изгнанных из святого места, которое, однако, принадлежит-то им (II, 311, 320).

За этими громогласными апелляциями на мужской агоре просматривается протест крестьянской общины с доминирующей ролью мужчин. Общину сплачивает общий дом, иначе говоря, церковь, участие в мессе, во встречах и собраниях перед и после мессы. Эти мужские встречи и собрания фактически образуют общину: она обретает свою плоть и кровь и от этого, возможно, ведет начало община официальная, с ее сторожами, глашатаем (II, 453) и консулами. Все они, вероятно, избирались или кооптировались главами семейств...

Сказать «община» — значит сказать «обычай». Неформальная мужская группа отстаивает обычное право (II, 322, 324) горцев против вводимой десятины, навязываемой прелатами. Она склонна даже противопоставить грубое крестьянское, корпоративное насилие, исходящее от тружеников, иерархическим и даже паразитарным правам, которыми якобы обладают по отношению к мужланам епархиальные власти и церковники. Если бы только можно было отправить всех грамотеев и кюре рыть землю и пахать ее... Что касается епископа, ему я назначаю встречу на перевале. Сразимся за эту карнеляжную десятину. Вот уж погляжу я, что у того епископа в пузе! — горланит все тот же Раймон из Лабюра перед мужской ассамблеей из дюжины крестьян, к которым агенты епископа и консулы приступили с требованием пресловутой десятины скотом (II, 315).