Показатель этот тем более убедителен, что ересью в Монтайю в 1300—1320 годах, можно быть уверенным, заразилось большинство населения. В других «инфицированных» деревнях, в Сабартесе, в Капсире, в Южном Нарбонне, они были всего лишь миноритарной группой, и даже группкой... которая иногда сводится к более или менее яркой личности[460]. Между тем даже в этом случае им случалось вызвать обострение антиклерикального недовольства, что выявляло элементы сознания, общие для большинства местного населения, молчаливого в иные времена, и даже потрясти общество в целом.

Эта-то «крестьянская» культура и преломляется, а в иных случаях отражается нашим Регистром. Конечно, обычное пренебрежение могло бы нас привести к ее недооценке. Слишком многие сегодня — как и в 1300 году — считают крестьян «тупой скотиной». Они путают крестьянскую молчаливость, робость, замкнутость и стыдливость человека полей с бескультурьем. Если давать этим «скотам» самую низкую социальную оценку, то сведения, которые можно получить об их менталитете, не будут представлять большого интереса с высокомерной точки зрения. Презрение к почитаемой за грязную деревенщине постепенно проникнет за пределы эпохи, рассматриваемой в этой книге, если поверить суждениям элиты о ценности или отсутствии ценности[461]. Подобное пренебрежение можно встретить в какой-то степени и у наших людей Монтайю, в том числе среди богатых крестьян 1300 — 1320 годов: один человек в агонии называет священника подлым и вонючим крестьянином (I, 231). Беатриса, разбуженная среди ночи необыкновенным появлением собственного управителя под ее одеялом, в негодовании срывается на брань, обзывая последнего крестьянином. Пьер Клерг хочет отомстить тем, кого высокомерно именует мужичьем из Монтайю (хотя это подобные ему, братья его, свойственники его семьи, просто не так высоко, как он, взобравшиеся по уступам монтайонской гордыни [I, 222, 239]).

В конечном счете, во всем этом нет ничего серьезного. Несколько гневных выкриков того или другой не могут перевесить множество текстов, извлеченных из нашего источника. За шесть столетий до исхода, который лишит деревню ее крестьянской элиты, они являют нам землепашцев и овчаров — Мори, Моров, Кортилей, — отнюдь не тупых, имеющих вкус к абстрактной мысли и даже к философии или метафизике[462]. Они показывают их без всяких затруднений ведущими разговор с еретиками-миссионерами и городскими законниками: такой разговор превращает во благо деревенское соседство и выразительную скороговорку окситанского наречия. Он вписывается в мир, в котором, несмотря на имущественные различия, социальная дистанция между крестьянами и пастухами, с одной стороны, и знатью, духовенством, купечеством, мастерами-ремесленниками, с другой, остается незначительной[463], в мир, где физический труд, особенно если это ремесло, не презирается[464]{244}. (Ремесленники выполняют роль культурных посредников, промежуточного звена в диалоге между крестьянством и более высокими социальными группами, включающими знать, «судейских крючков», купцов[465].) Добавим, наконец, что между собой деревенские беспрерывно ведут дебаты и в поле, и за столом, особенно когда засиживаются до первых петухов...[466] В целом довольно замкнутая эндогамия и весьма откровенная внутренняя связь (несмотря на свои секреты у каждого) благоприятствуют местному обмену идеями, между людьми одного круга и одной крови.

И, наконец, последнее, чтобы завершить общие рассуждения о культуре Монтайю, взятой в целом: речь идет, повторюсь, о культуре весьма живой, несмотря (или даже по причине...) на удары, потрясения, облавы и «чистки» со стороны инквизиции. Напротив, эта ментальная конструкция оказывается под большой угрозой с момента ее эмиграции в городки Каталонии вместе с самими носителями. Фактически там ее подстерегает, хуже всякой привычной напасти, угроза разложения, порождаемая удалением, одиночеством и рассеянием носителей, которые впредь рискуют стареть и прозябать там, где оказались, без детей, а то и без средств к существованию. В этом случае опасность утраты своей культуры для каталонской диаспоры исходит, прежде всего, от притворной ласки окружающей среды. По капле, через все поры вливает она римский католицизм в его испанской, проникнутой духом Реконкисты, разновидности, эффективность которой известна...{245} Молодое поколение эмигрантов, рожденное в прежних краях, но воспитанное в Каталонии, не равнодушно к его чарам, молодежи случается восставать против родителей, вплоть до нанесения последним нещадных побоев в результате сурового конфликта поколений, немыслимого в крестьянской верхней Арьежи[467]. Крестьянское катарство в Каталонии ускоренно размывается под воздействием радикально иной среды и городского образа жизни эмигрантов[468]. Именно в Монтайю, даже в большей степени, чем в высокогорных кабанах, можно уловить в подлинной первозданности коллективное сознание наших горцев.

Осуществляется ли культурная трансмиссия, передается ли культурный импульс в Монтайю и деревнях подобного типа через книгу? И шире — через письменность? В начальный момент проповеднической деятельности братьев Отье, сыгравшей решающую роль для нашей деревни, значение книги бесценно: Пьер и Гийом Отье, — рассказывает крестьянка Сибилла Пьер, — были люди грамотные, знали закон (в качестве нотариусов). У них были жены и дети. Они были богаты. Однажды Пьер у себя дома прочел в книге одно место. И говорит брату Гийому, который оказался рядом, чтобы тот прочел за ним то же самое место.

По прошествии какого-то времени Пьер спрашивает Гийома:

— Что ты об этом думаешь, брат мой?

А Гийом отвечает:

— Думается мне, пропали наши души.

И Пьер заключил:

— Пора, брат, туда, где спасение души.

И тогда избавились они от всего своего добра и отправились в Ломбардию, где сделались добрыми христианами. Там обрели они способность спасать души других, и потом возвратились в Акс-ле-Терм... (II, 403).

Что касается книги, ставшей исходной точкой катарского призвания братьев Отье, то можно лишь высказывать предположения[469]. Одно достоверно: группа нотариусов, которая обеспечила экономическое и юридическое возрождение XII — XIII веков[470], не была лишена книг и даже небольших библиотек, где и пустила ростки ересь. Начало широкого распространения бумаги и обиходное использование в письме окситанского языка могли лишь благоприятствовать этим опасным тенденциям, одновременно стимулируя профессиональную активность нотариусов, среди которых видное место занимал клан Отье, столь влиятельный в Монтайю. Четырнадцать лет тому назад, — рассказывает в 1320 году Пьер де Гайак, уроженец Тараскона-на-Арьежи, который был младшим письмоводителем нотариуса Арно Тессейра (он же лекарь в Лорда, зять Пьера Отье[471]), — я провел полгода в доме Арно Тессейра, переписывая грамоты, сбором которых он занимался. Однажды, перерывая его бумаги, чтобы пополнить регистрационные книги, я обнаружил бумажный томик в переплете из старого пергамента с текстом на народном языке. Я взял его почитать на какое-то время и обнаружил там рассуждения и споры, изложенные на народном языке, о воззрениях еретиков-манихеев{246} и католиков. Книга то поддерживала мнение манихеев, не одобряя католиков, то наоборот. Когда я читал книгу, явился патрон, метр Арно Тессейр; неожиданно взъярившись, он вырвал книгу у меня из рук и спрятал. Ночью я слышал, как он бил жену и своего побочного сына Гийома за то, что мне удалось откопать эту книгу. Красный от стыда, я немедленно возвратился в свой Тараскон-на-Арьежи. На третий день метр Арно явился за мной и вернул на место. Текст отражает опасность, исходящую от книг. С другой стороны, антикатарская паранойя у некоторых крестьян доходит до того, что они начинают отождествлять любой письменный текст с проявлением ереси. Однажды, — рассказывает погонщик быков Мишель Сердан, — в летнюю ночь накануне полнолуния поднялся я до зари, чтобы отогнать быков на выпас, и заметил людей, которые при свете луны что-то читали на лугу за домом Арно Тессейра. Уверен, что это были еретики[472].