Если мы перейдем от проблем власти и господства к локально взаимосвязанным проблемам общественных сословий и сеньориальной системы, то возникает первая тема: расслоение в рамках самой общины между благородными голубой крови и деревенскими простолюдинами, которое не бросается в глаза. Прежде всего и проще всего по причине самой ничтожности изучаемой группы. «Три сословия» — духовенство, благородные и община города и деревни{54} — в полной красе представлены на уровне всей земли верхней Арьежи, иначе говоря, Сабартеса, рассматриваемого как таковой[31]. Численный состав жителей Монтайю слишком незначителен, чтобы подобное трехчастное деление могло установиться в пределах единственного прихода. Кюре, который к тому же в нашу эпоху был местного мужицкого происхождения, — единственный здешний представитель духовного звания. Что же касается самого существенного, местного крестьянства, то оно в данном случае было практически избавлено от касты благородных, которая была бы склонна, или не склонна, «третировать» его. В течение нашего периода единственной знатной семьей, которая эпизодически жила в Монтайю, была чета графского шателена Беранже де Рокфора и его жены Беатрисы де Планиссоль. О Беранже, который умер рано, мы практически ничего не знаем. Супруга же его весьма известна: она принадлежит к благородному сословию по рождению и по обоим своим бракам: пример этот, как и многие другие, способен, если надо, напомнить, что именно на уровне брака совершается чаще всего дискриминация по принципу «знатный — незнатный» — отнюдь, впрочем, не обязательному. Но с другой стороны, — а эта «другая сторона» перекрывает обширное поле интересов и действий — Беатриса, хотя бы и временно, вне всякого сомнения, интегрировалась в деревню (она покинет ее ради Айонского Прада, соседнего селения; потом ради понизовья, через несколько лет после смерти своего первого супруга). Это произошло посредством любовных увлечений, знакомств, круга общения и участия в религиозной жизни. В более общем плане, выходящем за рамки особого случая Монтайю, жесткие различия, существующие между благородными и неблагородными в иных регионах Французского королевства, почти не присущи — во всяком случае, в такой степени — нашим бедным пиренейским землям графства Фуа... Чудовищной, квази-расовой ненависти неблагородных и благородных друг к другу, проявление которой будет отмечено в округе Парижа во время Жакерии 1358 года{55}, нет места в верхней Арьежи, по крайней мере в аналогичной степени: здесь гораздо сильнее конфликты, противопоставляющие церковь крестьянству и дворянству, более или менее объединенным против духовенства. Многие дворяне этого маленького района Пиренеев были бедны и тем не менее не столь надменны, как обедневшие и все-таки полные спеси дворяне конца Старого порядка, которые будут служить в Бретани и Пюизе[32]{56}. В графстве Фуа безденежное дворянство пользовалось лишь скромным престижем. Обычно мною пренебрегают по причине моей бедности, — без особых эмоций заявляет дворянин Арно де Бедельяк из деревни Бедельяк. Дворяне наподобие де Люзенаков из деревни Люзенак довольствуются пищей пастухов, состоящей в основном из хлеба, кислого вина, молока, сыра. Их отпрыск, Пьер, чтобы выбиться в люди, отправляется изучать право в Тулузу; кончил он жалким поверенным на побегушках у инквизиции[33]. К такому «внекастовому» нищенству некоторых горных дворян добавляется то, что между дворянами, с одной стороны, и «судейскими крючкотворами», законниками, письмоводителями, с другой, там существовала лишь довольно слабая дистанция. В общем, граница между дворянами и недворянами была подвижной. Текст 1311 года относительно десятины в верхней Арьежи говорит о благородных, подлых и о тех, кто пытается или пытался сойти за благородных: эта третья группа упомянута нарочно, чтобы ничего не упустить в десятинном соглашении 1311 года (III, 338). Следовательно, имелась вполне признанная, имеющая крышу над головой и даже имущество группа псевдоблагородных, рассматриваемая как таковая, в известных случаях почитаемая? На уровне повседневной жизни и отношений между людьми, особенно между женщинами, равно как и между мужчинами и женщинами, отношения благородных и неблагородных были зачастую доброжелательными и, в общем, свободными. Отмеченными, разумеется, неким минимумом различия. По правде говоря, здесь не было проблемы как таковой. Кастовый дух взыгрывал у знати (как взыгрывает и сейчас) только на уровне брачного союза. Стефания де Шатоверден вышла замуж за благородного кавалера, но позднее она отправляется в Каталонию с ткачом-катаром, братом гусятницы: все честь по чести, не так ли, с этим ткачом Стефания ткет нежную еретическую и одновременно не менее нежную душевную связь (I, 223). Госпожа Монтайю Беатриса де Планиссоль, как уже говорилось, выходит замуж за мужчин только с голубой кровью. Но она была на волосок от того, чтобы дать доказательства своей благосклонности управителю, а потом ее любовниками становились бастард и два священника неблагородного происхождения. Конечно, она измышляет себе тысячу возражений, прежде чем отдаться первому из этих клириков, но его простонародное происхождение отнюдь не рассматривалось как препятствие. Правда, с ним ее объединила общность катарской идеи; ересь, кроме всего прочего, легко попирая все кастовые барьеры, способна создавать странные постельные союзы. Но у второго священника не было того оправдания, что он еретик. Однако низкое происхождение не помешало ему обладать Беатрисой и даже состоять с нею во внебрачном сожительстве. Переходя к более повседневному и еще более традиционному типу отношений, можно констатировать, что дамы знатного рода и крестьянки не стеснялись поболтать при встрече; при случае благородная и неблагородная могли обняться и поцеловаться как родные. Не будем примешивать к подобным порывам, совершаемым от простоты душевной, наши современные идеи. Не будем усматривать в этом какой-то лицемерный патернализм или скорее материализм, для видимости, «для галерки» перебрасывающий мостик через непреодолимую пропасть, которой, с нашей точки зрения, суждено разделять касты или даже классы. На деле, и первое впечатление здесь самое верное, этой пропасти почти не существует, по крайней мере на уровне общения, которое в данном случае отличается симпатичным отсутствием кастового духа и, соответственно, стремления обособиться.

Еще одним свидетельством отсутствия дистанции является тот факт, что в весьма детальном регистре Жака Фурнье антагонизмы между знатью и простонародьем не играют основной роли. Конечно, они существуют и могут даже быть серьезны. По крайней мере, два благородных, шателен Жюнака (который боялся доноса на себя как катара) и дамуазо{57}. Раймон де Планиссоль были повинны в убийстве крестьян-соседей соответственно в Жюнаке и в Коссу[34]. Кроме того, взимание «податей» [tailles] (в пользу Церкви?) вызвало в 1322 году во все том же приходе Коссу попытку Гийома де Планиссоль: он ссылался на свое благородное достоинство, чтобы обосновать некую, так сказать, фискальную привилегию, которая его персонально избавила бы от уплаты упомянутых «податей». Вот откуда ропот среди простолюдинов (III, 351)...

В самой Монтайю я не отметил ни единого конфликта подобного типа; антагонизм (неоспоримый) между крестьянской семьей Клерг (один из членов которой являлся сеньориальным байлем) и частью жителей развивался никак не на манер протеста против знатных. В общем, борьба неблагородных против благородных в рассматриваемую эпоху в верхней Арьежи была феноменом лишь эпизодическим, если не «эпидермическим»{58}. Его надо отнести к категории подобных или более важных конфликтов, которые поднимают некую часть населения против той или иной категории реальных или мифических врагов, коими могут быть прокаженные, евреи, катары... а то и ростовщики, священники, прелаты, монахи, французы, инквизиторы, женщины, богачи...{59} Таким образом, нет оснований преувеличивать злобу наших поселян против знати. Это не главный фактор социальной напряженности. Такое миролюбие крестьянства по отношению к дворянству может объясняться многими мотивами: мне кажется, они связаны со своеобразным характером окситанской цивилизации в ее экономических, социальных, культурных аспектах...; я думаю, например, об относительной ничтожности сеньориальных угодий, обычно являвшихся держанием благородных; я думаю и о реальных положительных качествах, которыми и кичится, и тяготится знать нашего Юга, скорее привлекательная, чем отталкивающая. Но такого рода весьма общие объяснения, о которых я, тем не менее, скажу несколько слов, слишком далеко выходят за рамки монографии о крестьянстве. В нашем исследовании они не более чем дополнительная пружина. Добрые (относительно) отношения между благородными и «низкими» представляют, с моей точки зрения, данность. Впрочем, данность не самую главную, поскольку знать и благородные вмешиваются пусть порой и ярко, но, в конечном счете, случайно в нормальную или аномальную жизнь, которую ведут обитатели Монтайю. (Все было бы иначе в других деревнях, где пребывание такого-то сеньора и такого-то дворянина есть фактор постоянный, а не одномоментный или эпизодический.)