«Детство», если не вдаваться в подробности, — это абстракция, ибо состоит из этапов, которые выстраиваются в ряд общепринятых «возрастных категорий». В Монтайю и соседних деревнях первый этап проходит от рождения до отлучения от груди. (Между годом и двумя? Или около двух лет?[400]) Мы не знаем, пеленали ли детей в нашей деревне[401]. Однако известен трюизм, который нелишне напомнить, что из-за отсутствия детских колясок и сосок привязанность маленького существа к матери, кормилице, няньке была более тесной, чем в наши дни. Если нет соски, остается, конечно же, грудь. Если нет коляски, приходится постоянно полагаться на материнские руки, более нежные и более нужные, чем в наши дни. Как-то на праздник, — говорит Гийеметта Клерг[402], — стояла я на площади в Монтайю с маленькой дочкой на руках. И тут появляется мой дядя, Бернар Тавернье из Прада, который спросил, не видала ли я его брата... Очевидно, без особых затруднений можно было принять участие в празднике с ребенком на руках. Во время сбора семьи по случаю свадьбы Раймона Бело, — рассказывает служанка Раймонда Арсан, — я оставалась за печкой и держала на руках дочь Алазайсы, сестры Раймона (I, 371). Эта зависимость от ребенка продолжается в других формах и после того, как его отнимут от груди. В самом деле, можно предположить, что младенец до года, из опасения задушить его ночью, содержался вне родительской постели — за исключением глупых или криминальных случаев[403]. Зато после года-двух ребенок имел возможность прекрасно проводить ночи в супружеской постели. Было время, когда люди обычно ложатся спать, — рассказывает Сибилла Пьер, жена богатого овцевода (II, 405). — Сама я уже была в постели вместе с дочерью Бернадеттой, которой было лет пять. Мы уже видели рыдания крестьянки Бартолометты из Юра, обнаружившей поутру в собственной постели труп маленькой дочери, умершей ночью (I, 202).

Разумеется, крестьянские дети, по общему, едва ли не универсальному правилу, в школу не ходят... по причине отсутствия и школы, и мотивации. Однако на территории Монтайю и Прада обретается ученик по имени Жан, проходящий курс наук у кюре (I, 243). Мальчик помогает Пьеру Клергу главным образом в качестве рассыльного или в роли курьера для назначения свиданий. Зато в деревушках понизовья и в долине Арьежи повсеместно и довольно упорядоченно функционируют школы для мальчиков и для девочек, детей благородных и именитых людей. Духовные лица, которые заведуют этими небольшими заведениями, подвергаются порой весьма настойчивым ухаживаниям со стороны матерей своих учеников (I, 251—252). Что касается школ, действительно заслуживающих такого названия, предназначенных для интеллектуального образования молодежи, то располагаются они в относительно значимых городах, подобных Памье.

В таких условиях, при общем отсутствии школ для крестьянского класса, как могла осуществляться культурная трансмиссия? Прежде всего, в совместном труде: мальчики с отцом убирают репу, девочки с матерью жнут. Для подобного совместного труда характерна непрерывная болтовня взрослых, обращенная к юным, предков — к потомкам. За семейным столом языки тоже не бездельничают, именно там ткач Раймон Мори рассказывает своим детям-пастушкам катарский миф о грехопадении. Наконец, малышей зачастую используют в качестве посыльных, вестников или глашатаев, что побуждало их к приобретению чувства ответственности и даже к развитию памяти. Раймон Пьер, — рассказывает Пьер Мори, — послал за мной маленького нищего по имени Пьер, родовое имя которого я уже не помню. Этот Пьер говорит мне: «Иди к Раймону. Он велел тебя позвать» (III, 129).

В другом месте Пьер Мори рассказывает: Один мальчишка указал мне дом мусульманского колдуна, я хотел через него разузнать насчет скота Гийеметты Мори (II, 39).

Как-то на Пасху, — свидетельствует Мангарда Бюскай, — пришла я с поля домой поесть, а жили мы с мужем и деверем. Вижу, кто-то замесил кулич в «квашне». Тогда я спросила у девчушки лет восьми по имени Гийеметта, рода ее не знаю, из Мерана она:

— Кто замесил?

И девчушка, она жила у нас, ответила:

— Это Брюна, жена Бернара из Савиньяна, замесила тут на двоих[404]. Это детское разоблачение оказалось важным, ибо один из «двоих», для которых ставилось тесто, был не кто иной, как «совершенный» Прад Тавернье...

Беготня на посылках делает ребятишек вездесущими и памятливыми. В понедельник после дня святого Иакова, — рассказывает Бартелеми Амильяк[405], — Беатриса де Планиссоль послала за мной из Бельпеша мальчишку, которому пришлось ради этого добираться до Мезервиля, где я тогда проживал (в качестве приходского викария). Мальчишка и говорит мне:

— Ваша любезная сейчас в Бельпеше, послала меня позвать вас к ней туда.

— Но я, — продолжает Бартелеми, — не знал никакой любезной в Бельпеше. Тогда я спросил мальчишку:

— Можешь ты описать мне пославшую тебя женщину?

И ребенок начал описывать приметы женщины. Из описания я понял, что речь идет о Беатрисе. Сгорая от нетерпения, пустился я в Бельпеш, где и нашел Беатрису в доме подле замка[406]. Впрочем, Беатрисе было не впервой посредничество детей. Жан, маленький ученик Пьера Клерга, некогда сопровождал ее «во тьме ночной» до прадской церкви Святого Петра, в алтаре которой священник велел постелить постель для любовных утех (I, 243).

Между тем, возвращаясь к проблеме семейных трапез, по общему правилу дети ложились спать рано, во время вечерних трапез с последующим сумерничанием у очага их почти не видно. Бернадетта, шестилетняя дочь Раймона Пьера, укладывалась в постель до ужина. И многие другие, ей подобные... Автобиография ребенка из Монтайю тоже могла бы начинаться с известной фразы: Давно уже я привык укладываться рано...{227} (III, 122,129).

С момента рождения до двух лет маленькое существо в наших текстах именуется infans (filius или filia). От двух до двенадцати лет ребенок чаще всего, но не обязательно, именуется puer. И, наконец, по прошествии первой дюжины лет, в двенадцать, тринадцать или четырнадцать лет, самое позднее, мы имеем дело с существом «юным»: adulescens или juvenis{228}. Именно с этого момента в Монтайю идет речь о профессиональной трансформации: Жан Пелисье, Жан Мори, Пьер Мори, Гийом Гилабер по достижении двенадцати лет, налету схватывая секреты мастерства, начинают пасти отцовских или хозяйских овец. В последнем случае подросток поступает в ученики[407]. Двенадцать лет — это еще и возраст обретения разума, по мнению местных именитых людей, которых обстоятельства превратили в миссионеров катарской ереси. В двенадцать, а тем более в восемнадцать лет человек может иметь понятие о добре и зле и воспринять нашу веру, — заявляет Пьер Отье пастуху Пьеру Мори. И тот на основании опыта подтверждает такую точку зрения[408]. Гайрада, сестра Гийома Эсконье, жена Мишеля Лета, и его другая сестра, Эсклармонда, в возрасте около двенадцати лет были верующими еретичками.

Инквизиция не ошибается, хватая всех монтайонцев от двенадцати лет и старше, им нет необходимости входить в частности в данном случае. Бог узнает своих[409]{229}.