Гораздо реже, даже в исключительных случаях, происходит актуализация сверхестественного в форме чуда. Католические чудеса в Сабартесе, который отнюдь не является дарохранительницей римской веры, остались в прошлом. Ниже по течению на территории Фуа отмечены своего рода иноверческие «получудеса». На костре вальденса Раймона де ла Кот огонь пережигает, как и следовало ожидать, веревки, стягивавшие руки осужденного. Последний находит силы, чтобы воздеть их к небу в обращенной к Богу молитве. Верный знак, что душа его обрела спасение, — поговаривают в тавернах графства, где, за стаканчиком, событию сопутствуют почти спортивные комментарии (I, 174).

Напротив, в пределах Монтайю и Сабартеса не происходит альбигойской реализации чудесного. Иными словами — никаких катарских чудес (с единственным исключением, однако: во время одного consolamentum, происходящего в наших горах, появляется странное свечение[968]). Эта лишенная чудес среда свидетельствует о существовании довольно примечательной тенденции: альбигойские миссионеры и подверженные их влиянию крестьяне (равно как и другие крестьяне, не охваченные их влиянием) не приемлют чудо; у них есть очевидное желание изъять Бога из материального мира (который порой считается принадлежащим дьяволу). Тем самым устраняетсяе не только Бог, но и любая сверхъестественная причинность, связанная с действительными чудесами. Вы верите, что куски дерева могут творить чудеса? — спрашивает арьежских пастухов Белибаст (II, 55). И «святой муж» добавляет, отнюдь не желая заменить в этом земном мире римские чудеса чудесами катарскими: Я сам буду творить чудеса. Но это когда я буду на том свете, никак не на этом (II, 54).

На более общем уровне рассуждения сабартесские крестьяне, в той или иной мере попавшие под влияние альбигойства, заявляют, что не Бог заставляет цвести и плодоносить[969], а дьявол (говорят одни) или просто-напросто природа, погода, навоз или людской труд (говорят другие). Чем это не примитивный крестьянский оккамизм{397}, который также приходит к отрицанию сверхъестественного?[970]{398}

Мифологическая мысль жителей графства Фуа, отношение которой к проблемам местопребывания мертвых нам предстоит рассмотреть, живет, таким образом, в достаточно тесных рамках. Тем примечательнее сила, с которой бьет этот ключ.

В качестве педагогического средства эта мифология любит использовать маленькие истории, применяя хорошо известный метод примеров, или exempla{399}. Воспроизведем на сей счет интересное определение, данное Раймоном Кантелем и Робером Рикаром: «Exemplum, — пишут они, — является, по сути, самостоятельным повествованием, локализованном в пространстве и времени; его длина (в виде письменного текста) колеблется между десятью и двадцатью строками. Легко понимаемый и запоминаемый, с удовольствием выслушиваемый, он ставит своей целью разъяснение, раскрытие или дополнение с помощью наглядных иллюстраций христианского учения»[971]. А также, добавим, учения «добрых христиан», то есть еретиков.

В пропаганде римской веры, в том развернутом виде, в каком мы встречаем ее на подступах к нижним землям, exemplum, который передается друг другу деревенскими кумушками, может быть прямиком почерпнут из серий exempla, скомпилированных ранее в Золотой легенде. Такова история о маленьком хлебце-гостии и об освященном вине, превратившихся соответственно в отрезанный детский палец и кровь для поучения неверующей крестьянки, которая испекла хлебец[972]. Этот exemplum может быть помещен в целый ряд «структурных» трансформаций: рассказывали, что в Арзансе (Од) св. Доминик завязал в день св. Иоанна Крестителя спор в открытом поле с поденщиками, которые, несмотря на обязательный отдых в день этого праздника, жали хлеб. Во время жатвы, в разгар дискуссии со святым, один из безбожных работников внезапно увидел, что его сноп залит кровью. А между тем на руках у него не было порезов... Тут же подобное испытали и другие работники — полный триумф святого...[973]

Со стороны альбигойства exempla кишат нравоучения «совершенных», передаваемые друг другу земледельцами. Возьмем уже приведенный нами миф о пеликане: большая белая птица (подобная Христу [I, 357—358]) прерывает свой полет вслед за солнцем, чтобы скрыть свою белизну и спрятаться в сени своего гнезда (как Иисус, осенивший чрево своей матери); таким образом она может истребить чудовище (Сатану), пожирающее потомство (добрых созданий). Рассказ этот циркулирует по Сабартесу, где он представлен Бернаром Франка, клириком-крестьянином из Гулье, как exemplum, или isloria. Мы обнаружим пеликана, с тем же «христологическим» смыслом, в христианской иконографии и в алхимической традиции XVI века.[974]{400}

Другой exemplum, очень хорошо известный: два «добрых человека» и пойманная в силки дичь. Два «совершенных» идут по лесу и обнаруживают там белку (первый вариант) или фазана (второй вариант), попавшегося в силок[975]. Вместо того, чтобы взять и убить бедное животное для продажи, еды или из развлечения, они отпускают его из уважения к человеческой душе, которая, быть может, заключена в силу метемпсихоза в теле животного. Они спасают живую тварь и оставляют рядом с опустошенным силком стоимость отпущенной дичи в денежном выражении: таким образом профессиональный охотник, поставивший силок, сможет все-таки заработать себе на хлеб (II, 107, 306).

Этот exemplum в 1300—1320 годах гуляет в окрестностях Монтайю, Аску, Коссу и Тиньяка как пересказ реального случая. Так это или нет, рассказ в любом случае развивает с помощью примера один из старых постулатов альбигойства: буде (добрые) христиане найдут пойманного зверя или пойманную птицу, да не смутится их дух[976]. А чем занимаемся сегодня мы, если не предаемся средневековым радостям exemplum, когда рассказываем, как если бы это произошло с нами или с кем-то из наших близких, забавные, странные или дикие анекдоты, которые гуляют по Парижу последние десять лет, или по всему Западу последние пять веков? В Монтайю и в среде каталонской эмиграции развлекаются байкой про тело Христово, которое будь оно и вправду телом христовым, то не далось бы на съедение попам; и будь оно огромным, как гора Маргай, что рядом с Далу, попы его все равно давным-давно бы уж съели. Но речь идет о грубой шутке, об антиклерикальном остром словце, гулявшем по всему Лангедоку еще со времен, предшествовавших крестовому походу[977]{401}. То же справедливо и для exemplum с ящерицей[978], который вспоминают пастухи и «совершенные», подолгу прогуливаясь вдоль реки: этот пример происходит, передаваясь из уст в уста и видоизменяясь, из старого запаса раннесредневековых exempla. История коня и потерянной в грязи подковы также без устали пересказывается жителями Монтайю: они очарованы педагогической силой этого многозначного повествования.