Менестрель интересен в данном случае тем, что, говоря о совести короля, он не только подчеркивает психологическую черту щепетильного Людовика Святого, но и включает в свой перечень, состоящий обычно из весьма поверхностных вещей, очень важное в переоценке ценностей ХIII века понятие. Отец Шеню мог говорить о «рождении совести» в ХII — ХIII веках[633], об открытости индивидуумов внутреннему поиску интенции, о самоанализе, об интериоризации нравственной жизни, послужившей решительным толчком к тому, что IV Латеранский собор 1215 года вменил в обязанность всем христианам, по крайней мере раз в год, исповедаться; должно быть, эта исповедь предшествовала испытанию совести, чем славились братья нищенствующих орденов (опять они) и чему они оставались верны. Пробуждение совести меняло не только поведение и ментальности, но и стало, как видно на примере Людовика Святого и франко-английского договора 1259 года, политической данностью. Последняя история Реймсского Менестреля о Людовике Святом связана со смертью в 1260 году старшего сына короля, шестнадцатилетнего юноши, о котором говорили, что он «на редкость мудр и милостив». Горе короля так же велико, как и при известии о смерти матери: «Он предался такой скорби, что никто не мог его утешить… так скорбел король о своем сыне, которого сильно любил, и так печалился, что никто не мог разговорить его»[634]. Руанский архиепископ францисканец Эд Риго, друг и советник короля, пришел «проведать и утешить» его: «Он сказал ему много добрых слов из Писания и о терпении святого Иова». Здесь возникает тема терпения Людовика Святого. Это уподобление Людовика Святого Иову в полной мере заявит о себе у Мэтью Пэриса. Чтобы утешить короля, архиепископ «рассказал ему пример (exemplum) о синице, которая попалась в силки в саду одного крестьянина: взяв ее в руки, крестьянин сказал, что съест ее»[635].

Стоит изложить сказку, которую Менестрель, пользуясь случаем развлечь своих слушателей, насыщает множеством подробностей. Синица отвечает крестьянину, что он все равно не наестся досыта — ведь она совсем крошечная, но если он ее выпустит, она даст ему три добрых совета, которые пойдут ему на пользу. Поверив, крестьянин выпускает ее и получает такие три совета: «Не бросай себе под ноги то, что держишь в руках; не верь всему, что слышишь; не слишком скорби о том, чего не вернуть». Крестьянину ясно это нравоучение: синица посмеялась над его доверчивостью и наивностью. Очевидно, именно на третий совет хотел обратить внимание Людовика Святого архиепископ: «Сир, вы прекрасно понимаете, что вашего сына не вернуть, и вам следует верить, что он в раю, и этим утешиться». Говорят, Людовик Святой внял архиепископу, утешился и «забыл о своей скорби»[636]. Снова Людовик Святой и смерть его сына служат всего лишь поводом для занимательной и поучительной истории, в целом плохо увязывающейся с персонажем и ситуацией.

Но этот последний пример напоминает нам о том, что Людовик Святой жил в то время, когда фольклор пронизывал и культуру высших слоев общества, — общества, в котором то, что было благом для крестьянина, могло быть благом и для короля, в котором птицы не только с удовольствием внимали святому Франциску, но и сами говорили и могли преподать урок государям — деревенское Средневековье знати и крестьян. Людовик Святой мог прислушаться к синице.

Таково последнее свидетельство Реймсского Менестреля о памяти Людовика Святого. Мы видели, что он рассказывает о короле те же анекдоты, что и английский бенедиктинец Мэтью Пэрис, а немного позже шампанский сеньор Жуанвиль. Так как мы исследуем производство памяти Людовика Святого, то напрасно искать связь между источниками этих трех свидетелей. Жуанвиль видел и слышал короля, но пользовался и слухами. Людовик Святой оказался в центре великого переплетения сведений, рассказов, слухов, которые имели хождение в обширном культурном комплексе, каким был христианский мир XIII века. К тому же его образ формировался и изменялся, отражаясь во множестве зеркал. Одним из таких зеркал был Менестрель.

Давид и Соломон. — Людовик и Иосия.

Источник, который теперь перед нами и который сыграл важную роль в создании образа Людовика Святого, более значительный и авторитетный, чем предыдущие.

Когда в начале V века на обломках рухнувшей под натиском «варваров» Римской империи возник христианский мир Западной Европы, то он оказался разделенным на территориальные единицы; во главе каждой такой единицы стоял вождь, и называли его королем[637]. Средневековый монархический порядок был порожден исторической ситуацией, вобравшей в себя немало из того, что было присуще древним государствам. Но, с точки зрения идеологии, выдающаяся роль в этом принадлежит Библии, особенно с того момента, когда в 752 году Пипин Короткий получил помазание на царство, как Саул или Давид. Монархический идеал инспирировался главным образом Ветхим Заветом. Христианские идеологи Средневековья нашли в нем и образцы личностей королей, и теорию «доброго короля».

Единственный настоящий царь — это Яхве. Земной царь должен быть выбран им, быть преданным его слугой и до какой-то степени быть подобным ему. Именно помазание придает царю законность и освящает его функцию и власть. На втором месте после служения Богу стоят обязанности царя по отношению к подданным: он должен быть законопослушным, защищать своих подданных и, самое главное, установить справедливость и мир. Среди царей должен в конце концов появиться тот, кто будет править целым миром, — царь-мессия.

Таковы характерные черты, которым по Ветхому Завету должны были удовлетворять короли средневековой Западной Европы. Но ведь бывают хорошие и плохие цари. Как явствует из Библии, плохие — это цари-чужеземцы, идолопоклонники, гонители иудеев. Самые известные из них: безымянный Фараон Египетский и поименованный Навуходоносор Вавилонский. Но и среди иудейских царей Ветхого Завета встречаются хорошие и плохие. Примером хорошего царя, неизменно верного Яхве, является Давид, который, впрочем, не был совершенством. Еще более неоднозначен образ Соломона. В Ветхом Завете многое говорит в его пользу, но налицо уже и признаки враждебного к нему отношения[638]. Итак, в Средние века «царь Соломон был избран как прототип злого монарха»[639]. Легенда, окутавшая его и приблизившая к

Александру Великому, превратила мудрого царя и создателя Храма в монарха, погрязшего в роскоши, идолопоклонника и кудесника. Пав жертвой плотского вожделения, Соломон закончил тем, что оказался во власти демонов, которые прежде при строительстве Храма были подвластны ему. Согласно традиции Талмуда один из них, Асмодей, просто издевался над ним. Оказавшись на распутье между белой и черной магией, Соломон в конце концов стал клевретом дьявола. Он — Фауст Средневековья[640].

В средневековых «Зерцалах государей» и в официальных королевских церемониях как образец явно выступает Давид. Сначала о нем вспомнили на Востоке, когда император Маркиан был провозглашен на Халкидонском соборе 451 года как novus David, «новый Давид»; на Западе такая инвокация произошла лишь в 626–627 годах в отношении Хлотаря II[641]. Но жанр собственно «Зерцал государей» получил особое развитие при Каролингах[642]. Ссылка на Давида как на идеальный образец или на инспиратора реального монарха, предстающего как «новый Давид», кажется на первый взгляд самой важной[643]. Понятно, что это было на пользу Карлу Великому[644], который слыл Давидом в кругу своих приближенных. Но, вероятно, такое сравнение стало особенно распространенным при Людовике Благочестивом. При помазании на царство этот титул служил созданию впечатления второго рождения или, скорее, второго крещения государя. В целом такое уподобление монарха Давиду коренится в широком привлечении Библии и особенно Ветхого Завета политической идеологией Средневековья[645]. Такая позиция встречается главным образом в период Высокого Средневековья и, в частности, в Каролингскую эпоху. Мы увидим, что эта традиция не увядала и была, можно сказать, вполне жива в XIII веке. Вне всякого сомнения, из всех библейских царей самой большой популярностью пользовался Давид. В одном из известнейших каролингских «Зерцал государей» «Via Regia» («Королевский путь»), написанном между 819 и 830 годами, Смарагд предлагал христианским государям в качестве образцов Иисуса Навина, Давида, Иезекииля, Соломона и Осию[646]. В этих библейских царях Смарагд находит почти все добродетели, необходимые королю: timor domine, sapientia, prudentiay simplicitas, patientia, iustitia, iudicium, misericordia, humilitas, zelum rectitu-dinisy clementia, consilium[647].