Случалось, что ветхозаветной моделью средневекового монарха являлся даже не царь, а патриарх или пророк. В одной немецкой хронике Фридрих Барбаросса, выступавший в 1188 году в крестовый поход, назван quasi alter Moyses («словно второй Моисей»)[648]. Вот и Гийом Шартрский сравнивает Людовика с Моисеем:

А Жоффруа де Болье сравнивает Людовика с Авраамом, при этом намного возвышая его над патриархом:

Назвав Людовика жертвой и мучеником, Жоффруа превращает его в «сверх-Авраама» («super Abraham»). Бонифаций VIII отверг эти крайности, но все же сделал из Людовика «сверхчеловека». В проповеди, прочитанной в день канонизации Людовика Святого, в воскресенье 11 августа 1297 года, Бонифаций VIII сравнивает святого короля с Самуилом, имя которого означает obediens Dei «послушный Богу», ибо Людовик «был послушен Богу до самой смерти»[651].

Но основным материалом для создания образа идеального или идеализируемого короля являются библейские цари. В «Житии Роберта Благочестивого», написанном, вероятно, сразу после смерти короля в 1031–1033 годах, бенедиктинец Эльго из Флёри восемь раз упоминает Давида и в самом начале сочинения утверждает, а потом повторяет в конце, что ни один король не был воплощением стольких добродетелей и не совершил столько благодеяний со времени «святого царя и пророка Давида»[652]. В ХII веке библейских царей все чаще сравнивают с современными королями. Речь идет о том, чтобы найти место в священной истории для монархии, которая формируется прежде всего в Англии, Испании и еще во Франции. Новое готическое искусство, искусство королевское, порождает и разрабатывает две великие иконографические темы во славу королевской власти: королевские врата и древо Иессея[653]. Выдающийся идеолог и слуга французской готической королевской власти Сугерий выводит в скульптуре и витражах две темы, представляющие собой два выражения все той же монархической идеологии. Типологический символизм, который находит каждому действующему лицу или событию Нового Завета или современного мира соответствие в виде образцового действующего лица или события Ветхого Завета, содействовали этой идеологической программе. Библейские цари и царицы выступали вместе с королями и королевами Средневековья. А нить, связующая Иессея с Давидом, а затем — с Марией и Иисусом, наделила монархию священной генеалогией именно тогда, когда неколебимо утвердились ценности и образ мышления генеалогической культуры[654]. Наконец, король — это не только избранник и помазанник Бога, но и его подобие. Rex imago Dei — «Король образ Божий». Король — Бог на земле[655].

При таком возвышении короля судьба Соломона, образца, как мы видели, неоднозначного, претерпела противоречивые изменения.

Как известно, знаменитый архиепископ Кентерберийский Томас Бекет исповедовал в XII веке «идеал библейской царской власти»[656]. Бекет был центральной фигурой в конфликте между Церковью и английским королем Генрихом II. Сравнить Генриха с Давидом невозможно, ибо, если последний наряду с выдающимися добродетелями отягощен грехами в своей частной жизни, то, совершив прелюбодеяние и убийство, все же не закоснел в своих грехах и склонился перед пророком Нафаном. Яхве, умертвив ребенка Давида и Вирсавии, простил Давида и позволил ему обрести второго ребенка от Вирсавии, Соломона (2 Самуила, 12). Зато Бекет видел прообраз Генриха II в злодее Соломоне. В отличие от Давида Соломон, погрязший в роскоши и ставший в конце концов идолопоклонником, не покаялся, и Яхве покарал его, после его смерти надвое расколов Израиль (1 Цар. 11). Распри Генриха II с английской Церковью и наконец убийство Томаса Бекета привели к тому, что английское духовенство породнило династию Плантагенетов с дьяволом, возведя их род к некой сатанинской Мелюзине[657]. В одном из «Зерцал государей», «De principis instructione» («О воспитании государя»), написанном между 1190 и 1217 годами, Гиральд Камбрейский, бывший советником Генриха II, помещает мрачный портрет покойного короля и, не желая сравнивать его с Давидом и Августом, упоминает в связи с ним Ирода и Нерона[658]. Питая неприязнь к английской династии, Гиральд создает проникновенное похвальное слово французской монархии, правившему тогда королю Филиппу Августу и его сыну и наследнику Людовику, будущему Людовику VIII. Соперничество между королями Англии и английской Церковью, и враждебность, превратившаяся в стойкую ненависть после смерти Томаса Бекета, гибель которого Римская церковь использовала в собственных интересах, — все это пошло на пользу французской монархии. Насколько пошатнулся авторитет английского короля, опиравшийся на образцы ветхозаветных царей, настолько возрос он у короля Франции, послушного Богу и Церкви. В XIII веке, используя изобразительное искусство и наводнив церковные паперти статуями, а витражи церквей изображениями царей и цариц Израиля и Иудеи, он станет великой фигурой, на которую распространится типологический символизм, почерпнутый из Библии. Французский государь будет возвышен и в сфере монархической идеологии, основанной на Ветхом Завете. Во-первых, это пример Соломона. До сих пор сын Давида пользовался противоречивой репутацией. С одной стороны, он все больше уподоблялся дьяволу, с другой — оставался создателем Храма, примером богатства и мудрости. Именно эта вторая сторона его образа все больше связывалась с государями той эпохи под влиянием сочинения «Policraticus sive de nugis curialium» («Policraticus, или О придворных безделках»), «Зерцала государей», выдвигавшего новый монархический идеал, в котором Иоанн Солсберийский предложил новый образ доброго короля, — пусть не интеллектуала, но образованного. Итак, мудрый (sapiens) царь Ветхого Завета — Соломон. Таким образом, переоценка образца, которая параллельно и сближает его с сатаной, и противоречит этому, пошла ему на пользу.

Второй возвышенный образ — Иосия. Из библейских правителей Иосия, кажется, не часто служил образцом, которому в Средние века уподобляли королей Западной Европы[659]. Однако, похоже, именно с ним любили сравнивать Людовика Святого.

Конечно, в связи с образом Людовика Святого его современникам вспоминается библейский царь par excellence Давид — как, например, в проповеди Гийома де Сен-Папо[660]. Из четырех главных добродетелей, которые он находит в нем (splendor sapientie, dulcor compassionis, nitor continentie, feroor devotionis[661]), две первые имеют отношение к библейскому царю: David sedens in cathedra sapientissimusprinceps[662] (2 Самуила, 23: 8) и Serons meus David eritprinceps in medio eorum[663] (Иез. 34: 24). Параллель с Давидом находим наконец в четвертой литургической службе в день Людовика Святого, 25 августа, службе, которая, вероятно, была творением бенедиктинцев и впервые появилась в рукописи Сен-Жермен-де-Пре вскоре после канонизации 1297 года[664]. Тема проповеди Гийома де Сен-Папо о Людовике Святом предполагает сравнение с Маттафией, отцом Маккавеев, поскольку речь идет о словах, обращенных посланцами Антиоха к этому правителю: Princeps clarissimus et magnus es[665] (1 Макк. 2: 17). Но еще более исполнено значения появление рядом с моделью Давида модели Соломона в ordo миропомазания и коронации французских королей, датируемом более или менее точно временем правления Людовика IX[666]. M. Блок заметил, что «пример Давида и Соломона позволил королям в христианском духе вернуть их священный характер»[667]. Два этих имени регулярно появляются в коронационных ordines. В только что упомянутом ordo после того, как король во второй раз произнес клятву, один из присутствующих епископов возносит молитву Богу, чтобы он явился ему, как Моисею, Иисусу Навину, Гедеону и Самуилу, и окропил его росой мудрости, которая пала на блаженных Давида и сына его Соломона. Далее, когда архиепископ Реймса мазал миром руки короля, то говорил о помазании Давида Самуилом. Наконец, во вступлении к молитве, произносимой после помазания короля, говорилось о возвышении Давида в верховную царскую власть и о даре мудрости и мира, полученном Соломоном от Господа. И у Бога просили, чтобы королю была дана та же верность, что и Аврааму, та же мягкость, что и Моисею, та же храбрость, что и Самуилу, то же смирение, что и Давиду, и та же мудрость, что и Соломону.