Бароны, и рыцари, и все остальные, великие и малые, увидев, узнав и поняв, что божественная мудрость неизменно вела короля Людовика во всех деяниях при отправлении правосудия, день ото дня все больше боялись и почитали его, ибо видели и знали, что он был святым и безупречным человеком (prud’homme); и отныне не было в его королевстве никого, кто бы осмелился перечить ему, и любой бунтарь бывал незамедлительно казнен (с. 401).
Мир, который благодаря ему воцарился во Франции и за ее рубежами (это время Людовика-«миротворца»), Богу угодно было распространить по заслугам отца на все правление его сына Филиппа (III). «И рядом со всеми прочими королевствами престол Французского королевства во время короля Людовика сиял, как Солнце, льющее свои лучи повсюду» (там же)[586].
Итак, Людовик Святой аббатства Сен-Дени — это король-Солнце. Вернее, Солнце — трон, расточающий лучи и благодеяния. Король исчез за королевскими инсигниями: на печати — корона, в историографии — трон. Метаморфоза Людовика Святого после возвращения из Святой земли дает Гийому де Сен-Патю повод включить в свои «Gesta» значительную часть «Vita» Жоффруа де Болье, ибо в ней содержится доказательство его святости. Под сенью короля-Солнца является король нищенствующих орденов, и Гийом вносит свою лепту в близящуюся канонизацию своего героя. Он говорит о его достоинствах, повествует о первых чудесах. Монахи Сен-Дени с особым усердием прославляли своих королей, а тем самым и Францию.
В лице Людовика Святого выступает святой, который смог, подобно нищенствующим монахам, дестабилизировать христианское общество, возвысив в нем бедность, уничижение и то спокойствие, которое есть эсхатологическая справедливость. И в то же время хронисты Сен-Дени видят в нем короля-христианина, способствующего стабилизации христианского мира путем соединения веры, силы и порядка. Святой двуликий король. Но университетские магистры, монахи нищенствующих орденов нашли компромиссный способ примирения этих двух тенденций и избавили Людовика Святого от шизофрении, а монахи Сен-Дени вывели нищенствующего короля на траекторию королевской власти и национального чувства.
В том синтезе христианской монархии, который осуществил Гийом де Сен-Патю, создав портрет Людовика IX, в первый период правления государя как исполненного благих намерений короля-Солнца, появлялись и благополучно сосуществовали и другие его образы. Ибо король конца XIII века — не абсолютный монарх. Согласно феодальным взаимным обязательствам между сеньором и вассалом он исполнял свой долг и стоял на защите своих подданных, требуя от них за это преданности. С начала своего правления Людовик Святой «в глубине души верил в преданность подданных своему сеньору» (Гийом смешивает понятия самодержавия — «подданный» — с феодальными понятиями — «сеньор»), «эта преданность требует помощи, сопоставимой с помощью, оказываемой сеньором подданному»[587]. Он уже «добрейший и благороднейший» король, живший «святою жизнью», и именно поэтому Господь даровал «благоденствие» ему и его королевству. Он являет собою антитезу модели плохих правителей, вроде восстающих против него баронов или даже императора Фридриха II, который, хотя и не плох в буквальном смысле этого слова, но «подозрителен». Но существует и противоположная модель, порожденная «дьяволом, вечно ревнующим ко всему благому» (с. 325).
Как в «Житии», так и в «Хронике», Гийом обнаруживает большой интерес к Востоку — тому основному измерению, о котором не следует забывать, когда речь идет о жизни и делах Людовика Святого. Именно на Востоке Гийом отыскал антидоброго короля, анти-Людовика Святого. Это не мусульманский, сарацинский или турецкий, султан, а Старец Горы, лидер одной экстремистской шиитской секты — ассасинов[588], с которым Людовик Святой общался в Святой земле. Этот «очень плохой и очень злой» человек, внимавший дьяволу, исправляется после божественного вмешательства[589]. Хотел ли Гийом де Сен-Патю таким образом оправдать дипломатические отношения Людовика Святого с правителями неверных? Если такова была его интенция, то он и в этом подобен монахам нищенствующих орденов, привилегированным посредникам короля на Востоке. Историописание как нищенствующих орденов, так и Сен-Дени, делает особый упор на восточной политике Людовика.
Глава четвертая
Король примеров (exempla)
Неполное свидетельство примеров. — Истории Реймсского Менестреля.
Тринадцатое столетие, когда история еще не выделилась ни как форма человеческого времени, ни как литературный жанр, а как научная дисциплина — и того меньше, склонно к историям и анекдотам[590]. Похоже, что оно жаждало и назидания. Церкви было об этом известно, и потому она уделяла большое внимание дидактике. Своих главных педагогов — проповедников — она обеспечивала анекдотами. Небольшие поучительные истории, которые проповедники включали в свои проповеди, это и есть примеры.
Средневековый пример — это «короткий рассказ, преподнесенный как достоверный и предназначенный для включения в дискурс (обычно в проповедь), чтобы убедить аудиторию посредством спасительного нравоучения»[591]. Одна из задач этого рассказа — привлечь внимание слушателей своей занимательностью или необычайностью, — это риторический прием, назидательная история. Поскольку нравоучения примеров были направлены на спасение души слушателя, то средневековый пример вполне можно назвать «эсхатологической забавой»[592].
Пример вносит в проповедь реалистический и занимательный характер повествования, порывающего с манерой изложения, свойственной проповеди, и, вероятно, устанавливает незримое взаимодействие проповедника и его аудитории. Но не следует заблуждаться: будучи не инородным телом, не изолированной частью проповеди, пример связан со всеми прочими аргументами, и, врываясь в них, чтобы тут же отступить, он усиливает идеологическую функцию проповеди, слова авторитета[593].
Нередко близкий к народной сказке, одному из его источников или форм воплощения, пример тоже выводит какого-нибудь героя, которым может быть, как в басне, и животное. Античный пример нередко черпал свою привлекательную силу в том, что предметом истории часто был как раз герой, являвший собою живой пример, а слова и действия героя служили назиданием. Унаследовав пример вместе с другими формами античной культуры, христиане были не прочь связать его с великими христианскими моделями Священной истории, с Иисусом, моделью par excellence, с Девой Марией, с персонажами Ветхого Завета. Средневековье не сохранило такой тип примера, разделив литературу примеров и Священную историю и исключив коронованных особ и библейских героев из этих небольших историй.
Естественно, средневековый пример не был расположен к тому, чтобы включать в себя исторические лица. Прежде всего, обращаясь ко всем христианам, он предпочитал выводить на сцену «обычного» человека, заурядного по его делам и поступкам, и сборники примеров вполне можно было бы назвать «библией повседневности». Далее, поскольку пример имел тенденцию объективировать анекдот, то есть лишать героя его статуса субъекта, превращая его в объект, в простое орудие нравоучения, передаваемого с помощью рассказа, то само это нравоучение становилось субъектом истории. Исторический персонаж в средневековом примере — часто не больше чем подставное лицо, неразрывно связанное с «идеологической функцией проповеди» и поглощенное тем, чему он служит.
