В этом великом подъеме могущества Франции изначально усматривается ведущая роль святого Дионисия, поскольку именно благодаря ему мудрость и рыцарство пришли из Греции во Францию. Становится понятным гнев, с каким в ХII веке монахи относились к Абеляру. Перед лицом критикующего интеллектуала, пребывавшего в поиске исторической и научной истины, который хотел и мог доказать, что святой патрон аббатства никогда не был Ареопагитом, это была иная система, которую великое аббатство помогло установить французской монархии, система стабильной власти, зиждущейся на традиционной истории и на символических образах[578]. Вероятно, Абеляр не давал себе отчета в том, что его упорные поиски исторической истины в нашем нынешнем ее понимании подрывали эту систему в самой ее основе. Таким образом, воцарились мир, сила и порядок. Если понятие «органической интеллигенции» Грамши[579] применимо, то именно для христианского мира ХIII века, и как раз они, монахи Сен-Дени, эти великие идеологи, сделали Людовика Святого королем Французского монархического государства.

Помимо напоминания об исторической роли Сен-Дени Гийом из Нанжи, представитель монастырского лобби, не преминул подчеркнуть исключительные связи Людовика Святого с аббатством, точно так же, как агиографы нищенствующих орденов настойчиво говорили о милостях короля по отношению к братьям монахам. Под 1231 годом отмечено, что «после совета короля Франции Людовика с монахами церковь Сен-Дени во Франции[580] была обновлена, а аббатом тогда был Эд Климент; прежде монахи не осмеливались сделать этого по причине священного (mysterium) характера посвящения этой церкви, которое она, как известно, получила от Бога»[581]. Заметим, между прочим, что Гийом пользуется случаем, чтобы сказать, что Господь творит чудеса не только во благо соперничающего реймсского аббатства Сен-Реми, которого он не называет открыто, но и во благо Сен-Дени. Следует обратить внимание на замечательную диалектику, которую Гийом из Нанжи, обвиняемый иными в том, что у него напрочь отсутствует оригинальная концепция истории, устанавливает между традицией и новаторством, а кроме того, — на его чувство историчности священного, которое со временем усиливается.

Нельзя не заметить, что здесь для создания образа Людовика Святого Сен-Дени используется образ Людовика Святого, созданного нищенствующими монахами.

Итак, Людовик Святой «Хроники» Гийома из Нанжи — это король преимущественно французский, но погруженный, как того требует жанр, во всеобщую историю. Пусть в «Хронике», нередко слово в слово воспроизводящей «Житие Людовика Святого», отсутствуют детали, без которых, возможно, не смогла бы обойтись индивидуальная биография, но которые оказываются лишними во всеобщей хронике, неминуемо поднимающейся до обобщений, зато в ней присутствуют факты, опущенные монахом в «Житии». Речь идет о записях, касающихся климатических особенностей, символических знаков, предсказаний и чудес. Вот под 1235 годом первое важное событие: «Великий голод (famés valde magna) случился во Франции, особенно в Аквитании, да такой, что люди, словно животные, ели траву. В Пуату сетье зерна стоило целых сто су[582], и в этой земле многие умерли от голода и пострадали от засухи» (с. 187). Точно так же под 1266 годом: «Во Французском королевстве в августе, перед рассветом, появилась комета (cometes horribilis), направлявшая свои лучи на Восток» (с. 230). Эти два события, оказавшие влияние на Французское королевство, не приводятся в «Житии Людовика Святого», хотя и случились при нем. Гийом из Нанжи исключил Людовика Святого из мира чудес. Он превратил его в монаха и оградил от всего необычного.

«Житию Людовика Святого», написанному до канонизации, больше соответствовало бы название «Vita et Gesta». Первое относится преимущественно к житию святых и в известных случаях лиц, близких к ним по своим функциям, на которых лежит отпечаток некоего сакрального характера (например, королей), особенно если они официально или неофициально окружены ореолом святости. Своеобразие этого «Жития» в том, что, хотя оно было написано до канонизации, его автор не был лично знаком с королем. Он пишет, что просто присутствовал, будучи, совсем молодым монахом, при погребении его костей в Сен-Дени. Термин Gesta означает «деяния» героя, а это уже история. Гийом присутствовал при этом как простой монах, далекий от письменной культуры (чрезмерное уничижение), и известно, что он получил информацию из вторых рук. Отмечалось, что, в отличие от большинства биографов своего времени, он не называет себя очевидцем того, о чем повествует. Он не лукавит: vidi («я видел»). Это объясняется тем, что он, несомненно, не знал Людовика Святого, но в то же время своим отношением к факту проявлял себя как «историк», а не как «мемуарист». Он компилирует, организует текст и пытается его объяснить. В его распоряжении два основных источника: «Житие» Жоффруа де Болье и не дошедшее до нас «Житие» Людовика IX, автором которого был Жилон Реймсский. Если установлено, что в первом случае Гийом де Сен-Патю не отступает от источника, то можно предположить, что он был верен и второму, сохранив, таким образом, его суть. Но компилятор (Б. Гене настойчиво проводит эту мысль) остается в Средневековье автором в смысле организации своих источников и предлагаемых им толкований.

Гийом различает главные события, образующие канву «Жития» и «Истории» Людовика IX, и события второстепенные, имеющие к этому лишь косвенное отношение, называя их incidentia («отступления»).

Его текст наполнен деталями о тревожном времени несовершеннолетия, о военных операциях (его Людовик Святой — воитель, a militia[583] — одна из главных сил королевства, он подчеркивает, что, по слухам, даже татары говорят, что «французы на редкость доблестные ратники»), о рождении сыновей короля, способных обеспечить престолонаследие (и ему понятна логика их имен: старшему дали имя короля-отца, младшему — деда, отчего перворожденный, умерший в 1260 году, получил имя Людовика, а второй — Филиппа; это будущий Филипп III). Он подробно останавливается на крестовых походах, особенно на более близком к нему по времени Тунисском. Он уделяет особое внимание Карлу Анжуйскому, сначала как графу Прованса, но более всего — как королю Неаполитанскому и Сицилийскому, ибо одним из главных мотивов, если не самым главным, его как историка является превозношение французов. Благодаря своей блестящей политической и военной карьере Карл по праву занимает место рядом с братом. Впрочем, перед сражением в Тальякоццо (1268) Гийом вкладывает в его уста слова, взывающие к честолюбию французов: «Сеньоры рыцари, рожденные во Франции, чьи сила и доблесть известны…»[584]

Разумеется, историей правит Бог. Бароны, восставшие против юного Людовика, прекращают бунт, поняв, что с ним «десница Божия». В 1239 году король видит, что Господь наконец избавил его от происков врагов. Но когда Гийом удивляется легкости, с какой Людовик, попавший в плен к мусульманам, был вскоре выкуплен за скромную сумму, то он считает это заслугой как Бога, сотворившего «чудо», так и «доброго короля», который этого достоин. В этой истории, где большое место занимают конфликты и войны, основной причиной их оказывается психология вельмож. Это гордыня (superbia) того или иного вельможи, нарушающего мир и спокойствие[585]. Изо всех проявлений гордыни, «надменности» (граф Бретонский и граф де ла Марш, самые неверные из владетельных вассалов короля, характеризуются так: первый — «гордый и надменный», второй — «исполненный тщеславия и отвратительного высокомерия») наихудшее то, что обращено против короля. Гийом усматривает причины этого в характерах, ибо не вполне понимает, что эти действия следует в основном оценивать исходя из соблюдения кодекса, которым регулируются отношения между королем и вассалами. Он плохо владеет юридическим лексиконом, впрочем, понятия общественного права, относящиеся, в частности, к королевской власти, во второй половине XIII века переживали процесс становления. Похоже, он не слишком-то разбирается, что такое королевская majestas, эта таинственная и верховная сакральность, и что такое potestas, власть государя. Он и о Людовике Святом судит исходя из психологических понятий и плохо различает в его поведении, правда неоднозначном, что тяготеет к чувствам, а что к институциональной политике. Он тоже замечает, что после своего первого крестового похода Людовик Святой изменился, и видит, что король, терзаемый угрызениями совести и обуреваемый мрачными мыслями, не только вступает в жизнь, более покаянную и более аскетичную, но и что власть его становится более жесткой, как бы не замечая, что реальные угрызения совести короля толкают его на ужесточение власти по политическим причинам. «Великий ордонанс» 1254 года, одну из версий которого приводит Гийом, восстанавливает нравственный порядок: