Главная особенность этой хроники в том, что она исторична едва ли не в современном значении этого слова. Во-первых, она основана на изучении источников. Примат пишет:
Эта история будет описана согласно букве и порядку хроник аббатства Сен-Дени во Франции, где были записаны истории и деяния всех королей, ибо там надлежит брать и заимствовать оригинал истории, и если можно найти в хрониках других церквей то, что нужно для работы, то вполне можно добавить по причине достоверности написанного.
В этом более «научном» исследовании истории Примат, как считает Б. Гене, не взывает прямо к Провидению и к сверхъестественному. Разумеется, он, как и его предшественники, полагает, что «короли Франции всегда были под защитой Бога». Но «его стесняло то упорство, с каким Сугерий или Ригор неустанно говорили о вмешательстве Бога и дьявола». И, перелагая их, он убирал такие выражения, как «десница Божия была с ним», «дьявол ему помог», «по наущению дьявола» и т. д. Но Примат считал, что история — это прежде всего «развернутое нравоучение» (Б. Гене), и он подчеркивает при случае, что «все государи должны брать пример» с такого-то исторического лица. Итак, время истории, если история документированная и подлинная, — поучительное, назидательное время. Именно то, что подходило Людовику Святому. Как проповедь или «Зерцало государей», так и историописание — это жанр, полезный для государя, оно заставляет прошлое служить воспитанию и действиям короля.
С другой стороны, «История» Примата — история королевская, а точнее — династическая. Именно Примат ввел периодизацию истории французских королей, разбив ее на три династии, или «рода», или, по его выражению, «поколения», ибо его история, заявляет он, — это и «генеалогия» королей Франции. Французская монархия — то древо Иессея, которое впервые повелел изобразить Сугерий на знаменитом витраже королевского аббатства Сен-Дени. Это трехярусное древо Иессея: Меровинги, Каролинги, Капетинги. Но при его росте случилось неожиданное. Гуго Капет стал «узурпатором». Он ненароком привил новое дерево к старому. Ибо на этом королевском древе очутился один главный преобразователь: Карл Великий. Филипп Август взял жену из рода Карла Великого и завершил этим «возвращение к роду Карла», благодаря чему Капетинги окончательно вписались в континуитет французской монархии. Людовик Святой, столь внимательный к своему месту в королевском и династическом времени, жил в этом особом и основном историческом времени, конструкцию которого прекрасно показал Примат.
Наконец, «Роман королей» Примата, ритм которому задали хроники Сен-Дени и изобретение королевского и династического времени, знаменовал начало времени, которое в тесном единстве осуществили аббатство и монархия: время Франции. Людовик Святой — первый король, который, явившись сразу после времени «Истории» Примата, погружен в национальное время. И, по его повелению, Примат, получив королевский заказ, запечатлел это национальное время на французском языке.
«Spéculum historiale» Винцента из Бове — всеобщая хроника, которая открывается сотворением мира, то есть библейской историей, затем следует череда империй и императоров. Он начинает по-настоящему интересоваться историей Франции только с Людовика VII и особенно с Филиппа Августа, упоминая о восхождении династии Капетингов к Карлу Великому (réditas regni ad stirpem Karoli), но после 1244 года он становится не слишком точным в описании событий. Винцент, который видел в Людовике Святом прежде всего миропомазанного и мудрого короля, реплику Давида, короля помазанного, и Соломона, мудрого короля, превратил его в кульминацию той трансляции ведения (translatio studii), которая привела науки и «искусства» из Афин в Рим, а затем в Париж. Он делает его воплощением «рыцарства», которое благоволит «духовенству», — то, что уже за полвека до этого Кретьен де Труа вывел как этический и социальный идеал.
С. Люзиньян[1007] справедливо замечает, что агиографы Людовика Святого объединили в нем два разных времени истории, два времени двух разных родов: «рода человеческого», от Адама и Евы, к каковому он принадлежит, и рода Франков (Franci), к которому относятся его предшественники, он сам и его преемники, то есть династии, ведущей свое начало от троянцев[1008]. И если рождением Людовика было его крещение в Пуасси, то подлинным рождением этой династии было крещение Хлодвига. Можно пойти и дальше, ибо Людовик Святой думал, что на христианнейшего, christianissimus, короля Франции возлагалась особая ответственность не только, что вполне очевидно, перед родом французов, но и перед родом человеческим, который уподобится в конце времен роду христианскому, в котором объединятся все мужчины и женщины со времен Адама и Евы.
Но с другой точки зрения, король Франции должен неукоснительно вписаться как в земное время, так и во время эсхатологическое.
Человек распоряжается земным временем, разделяя его на прошлое, настоящее и будущее, как того требуют память, внимание и предвидение. Именно так написал педагог Винцент из Бове в «Зерцале государей» для его сына Филиппа: «De eruditione filiorum nobilium»[1009]. Королю как никому иному надлежит хранить память о прошлом, писать историю, ему надлежит действовать в настоящем, предвидеть и готовить будущее — вот программа, изложенная Людовиком Святым в «Поучениях» сыну.
Но само земное время вписано в историю, которая начинается и заканчивается Богом. Расставшись с раем, человек должен использовать свое настоящее время, чтобы заслужить возвращение в рай. Земное время, время покаяния, испытания, терпения, должно стать временем вечного спасения. Король Франции должен по-особому распорядиться этим временем. Вознесенный на вершину власти по своему историческому троянскому происхождению, он по своему спиритуальному рождению благодаря помазанию на царство обрел способность спасти остальных, и прежде всего своих подданных («чтобы ты стал достоин принять помазание, благодаря которому короли Франции становятся помазанниками Божьими»). Его эсхатологическая миссия — привести свой народ к вечному спасению, отсюда его долг — очистить народ от всякой скверны («старайся всеми силами устранить земные грехи: бранные слова, плотские грехи, азартные игры, таверны и прочие грехи»). Эта эсхатологическая политика читается на всем протяжении его правления, коренной перелом наметился после возвращения с Востока, когда он окончательно связал настоящее, которым он владел, с будущим, ориентированным на время счастливой вечности, вечного спасения, вновь обретенного рая («чтобы после этой смертной жизни мы смогли предстать Богу для жизни вечной, там, где сможем его бесконечно созерцать, любить и восхвалять») — таков горизонт «великого ордонанса» декабря 1254 года.
К. Капплер выдвинул гипотезу, что Винцент из Бове, следуя традиции, восходящей к Меровингам, которые наделили королей Франции эсхатологической миссией, выраженной в ее более глубоком значении эпитетом christianissimus, возможно, видел в Людовике Святом такого короля последних времен: сможет ли Людовик DC создать синтез времени и пространства (Восток и Запад) и тем самым начать последнюю фазу Истории, ведущую к ее завершению? Не смею заходить так далеко. Во всяком случае, что касается самого Людовика Святого, то, думается, он хотел, проживая личное земное время, упрочить время земной истории, истории, память о которой надлежало сохранять и развивать исторической науке, науке Сен-Дени и монастырских библиотек, в божественном времени, от сотворения мира до Страшного суда и вечности, и не расплескать ее, пока не пробил час[1010].
Глава вторая
Образы и слова