Имея в виду это традиционное представление о святости и чуде, отмечу, что в пику этому в некоторых случаях дается понять (как, например, в случае с женщиной, исцеленной только при втором ее паломничестве в Сен-Дени), что искренняя исповедь в грехах служит условием свершения чуда и потому перед путешествием в Сен-Дени следует покаяться, — свидетельство «прогресса» духовной жизни, личной и благочестивой подготовки к чуду и все возрастающей роли исповеди в жизни христиан XIII века.
В более широком контексте всей совокупности сочинений биографов Людовика Святого между 1270 годом и началом XIV века создается впечатление, что житие представляется им более важным, чем чудеса[1653]. Они подолгу смакуют именно житие, добродетели и заслуги короля, благодаря которым он и стал святым. В проповеди б августа 1297 года Бонифаций VIII напоминает, что его предшественник Николай III (1277–1280) заявил, «что житие этого святого так хорошо известно, что для канонизации хватило бы двух-трех чудес», «но вмешалась смерть»[1654]. Разумеется, в этом житии содержатся и традиционные черты (порой даже гипертрофированные, типа культа реликвий, или устаревшие, типа пламенного духа крестовых походов). Но напомню основное: это житие отмечено новым благочестием XIII века, времени, когда память о святом Бернарде и еще более свежая — о святом Франциске Ассизском, не говоря уже о глубинных течениях, которые их представляли и формировали, были порукой нового духа, практики нового благочестия со свойственным ему умерщвлением плоти, признанием евхаристии, подражанием мирян монашескому благочестию, осуществлением дел милосердия. Так надо ли разбивать святость Людовика Святого надвое — на житие, относящееся к его времени, и на чудеса, относящиеся к традиции? Житие, в котором нашла бы выражение его личность, его неповторимость, его место в истории? Чудеса, где он исчез бы за моделями, общими местами, «в глубине» XIII века? Житие, отмеченное «ученой» и «прогрессивной» ментальностью клириков, и чудеса, продиктованные «народной», «традиционной» ментальностью? Не будем мудрствовать. Людовик Святой — это человек, король, святой; он и нов, и традиционен. Как чудеса, так и житие вписываются в долгую традицию и являются выражением новых ментальностей. Что касается клириков, то они, как и все, верили в чудеса. Такая вера в конце XIII века неотрывна от всеобщей ментальности[1655]. И даже Николай III не мог помыслить, что святость возможна без чудес. Мощи К изучению чудес следует присовокупить и изучение мощей Людовика Святого. Классическая история расчлененного королевского тела и телесных мощей: внутренности, погребенные в Монреале на Сицилии в угоду брату Карлу, королю Неаполитанскому, и кости, захороненные в Сен-Дени по повелению сына короля Филиппа III, хранившего династическую традицию французской монархии. Не менее классическая история расчленения королевского скелета на множество мощей-реликвий, служивших доказательствами святости Людовика. Но и единственная в своем роде история, ибо транспортировка трупа-реликвии заняла долгие месяцы от Туниса до Сен-Дени, и целая цепочка чудес немедленно упрочила народную веру в святость покойного короля. Наконец, эта история уникальна и потому, что внутренности из Монреале, которые в XIX веке последовали за неаполитанскими Бурбонами в их австрийское изгнание, впоследствии были завещаны ими французским Белым отцам в Карфагене и, таким образом, вернулись на место смерти святого короля[1656]. Последний из святых королей В конце концов, Людовик Святой — это святой между традицией и современностью, обладающий святостью, унаследованной от королевской святости Высокого Средневековья, но при этом она не переходит окончательно в индивидуальную святость осени Средневековья, окрашенную любовью к ближнему и мистикой. Он — последний из святых королей, если не считать его квазисовременника Фердинанда III Кастильского, который, впрочем, был канонизирован лишь в 1671 году. Людовик Святой — это и уникальный святой король XIII века, нового общества, возникшего на волне великого подъема, в который вступил христианский мир на рубеже второго тысячелетия. После него монархи в аристотелевском смысле слова[1657], монархи абсолютные, уже не обретали личной святости, отныне несовместимой с сакрализацией государства. Канонизируемыми монархами отныне будут только Папы. Глава десятая Король страждущий, король-христос Значимость тела. — Дело об изнасиловании. — Больной король. — Терпеливый король. — Добровольное страдание: кающийся король, король-аскет. — Смерть близких: семейная и династическая скорбь. — Скорбь из-за провала крестового похода. — Страдания пленника. — Страдание из-за слез, в которых было отказано. — Страдание во имя ближнего: дела милосердия. — Проказа греха. — Образ распятого Христа. — Мученичество: агония и смерть. Безусловно, в средневековом контексте «королем, обвенчанным со скорбью», более пристало называться Людовику Святому, чем шекспировскому Ричарду II. Но этот образ страждущего короля ставил перед его современниками великие и сложные проблемы. Страдание есть ли ценность? Можно ли обрести положительный образ, считая служение во спасение души тяжким трудом, возложенным Господом на Адама в наказание за его грехопадение, если между XI и XIII веками понятие труда-наказания сменяется понятием труда-заслуги? Правда, в чистилище, появившемся в конце ХII века, страдание душ в телесной оболочке преобразует ситуацию кары в состояние очищения. Но, опять-таки, может ли страдать король? Людовик Святой разительно отличался от тех англосаксонских королей Высокого Средневековья, которых Р. Фольц назвал королями «souffre-passion», переведя на французский язык русское слово страстотерпцы; это понятие с успехом используется в славянской, и особенно в русской, исторической литературе с их византийским фоном[1658]. Судьба королей-мучеников была трагической, и их страдание послужило после их смерти наделению значимостью их образа. Людовик Святой — страдалец каждодневный, структурный, невольный, ибо болен, и добровольный, ибо практикует аскезу. Постепенно, по ходу жизни, он обретает ореол страстотерпца, а его смерть мученика в крестовом походе всего лишь ставит традиционную печать на страждущем короле нового типа, ибо в Западной Европе страдание становится большей ценностью, чем мученичество, повышая цену даже королям. Оно зависит не только от благодати Божией, но воспринимается как стыковка божественной благодати и человеческого усилия. Но поскольку король всегда остается высшим действующим лицом, то страждущий король — это великий страждущий и великий король. Жуанвиль создал трагическую и мрачную увертюру жизни Людовика Святого — тот самый, пророческий день его рождения. В ней звучит несколько лейтмотивов, связующих Людовика Святого со страданием[1659]. Прежде всего, индивидуальное страдание — на кресте, в паломничестве, в крестовом походе — великий путь мучений и скорби, которым следует человек и на котором он воссоединяется с Распятым, с Христом; затем коллективное страдание: страдание и смерть, разделяемые королем с сонмом подданных и сотоварищей; наконец, придание значимости этому страданию, ибо человеческая земная скорбь сменяется вечной радостью рая. Прошедшее время земной истории, узилище скорби, и уже явленное время вечности, где страдание претворяется в счастье. вернуться Что подтверждает недавно открытый текст. Речь идет об ответе архиепископа Толедо Д. Гонсало Переса на анкету Бонифация VIII о чудесах Людовика Святого (они уже были собраны по ходу процедуры, а именно в 1282 году), составленную в Риме в первые месяцы 1297 года. Гонсало Перес находит в Людовике Святом две добродетели, которые Церковь, начиная с Иннокентия III, признавала за святым, virtuositas operationum (дела благочестия) и continuatio vel continuitas actionum (постоянство в благих делах), и архиепископ Толедо, человек большой культуры, основывается, между прочим, на аргументах, извлеченных из «Никомаховой этики» Аристотеля, рукописью которой, сделанной в Витербо в 1279 году, стало быть, уже после смерти Людовика Святого, он располагал. Что касается третьей характеристики, claritas se evidentia miraculorum (явственность или очевидность чудес), то он говорит, что в случае Людовика IX чудо являлось явственно, — вот и все. Таким образом, он может не говорить об этих чудесах и не придавать им подлинного значения. Выражаю искреннюю признательность отцу Линеану и брату X. Эрнандесу, которые нашли и опубликовали этот текст с прекрасным комментарием: P. Linehan, Hernandez Fr. H. Animadverto: A Recently Discovered consilium Conceming the Sanctity of King Louis IX… вернуться Boniface VIII // Recueil des historiens… T. XXIII. P. 151. вернуться Vauchez A. La Sainteté en Occident… P. 615–622. вернуться Напомню удивительный рассказ Мэтью Пэриса (ум. 1259) о том, как разгневался Людовик Святой, когда в аббатстве Понтиньи ему подарили часть тела одного святого. вернуться «Монархия», в терминах Аристотеля, — это правление одного человека, притом не важно, является ли эта власть пожизненной или ограниченной сроком, получает ли он ее по наследственному праву или в результате выборов. Отличие монархии от другой разновидности единоличного правления — тирании — в том, что монарх соблюдает обычаи страны, правит в соответствии с законами, соблюдает их, даже если является единственным законодателем. Аристотель рассматривает разные формы монархии и наиболее чистой, беспримесной и, одновременно, наилучшей считает такую (видимо, именно это здесь имеется в виду), «…когда один человек является неограниченным владыкой над всеми, точно так же как управляет общими делами то или иное племя или государство. Такого рода царская власть есть как бы власть домохозяйственная: подобно тому как власть домохозяина является своего рода царской властью над домом, так точно эта всеобъемлющая царская власть есть, в сущности, домоправительство над одним или несколькими государствами и племенами» (Политика, III, X, 1, 1285b, 30–34). Такая власть, в сущности, лишена сакрального ореола. Точно так же в системе абсолютной монархии государь — высшее должностное лицо, обладающее абсолютной властью, данной Богом, но лишенное как личной святости, так и святости (но не богоустановленносги) своего сана. вернуться Folz R. Trois saints rois «souffre-passion» en Angleterre: Oswin de Deira, Ethelbert d’Est-Anglie, Edouard le Martyr // Comptes rendus de l’Académie des inscriptions et belles-lettres. 1980. P. 36–49. В свою книгу P. Фольц включил и Людовика Святого: Folz R. Les Saints Rois du Moyen Age en Occident… По ряду вопросов y нас имеются расхождения. Действительно, «между VI и ХIII веками тип святого короля менялся по мере упрочения королевской власти», хотя не думаю, что между этими двумя явлениями имеется прямая связь. «На смену мученику с королевской короной постепенно приходит король, святость которого зависит от того, как он осуществляет свою власть» (Р. 21). Но, утверждая, что «с изумлением замечаешь, что первые короли, считавшиеся святыми, совершенно лишены этой королевской “добродетели”, приносящей победу или просто успех, гипотетически признаваемой за некоторыми их языческими предшественниками», он, как мне кажется, ошибается. Победа остается атрибутом королевского образа, но содержание этого успеха меняется по мере формирования христианского учения, согласно которому мученичество — прекраснейшая из побед. Именно такая концепция еще господствует при канонизации Людовика Святого. Тем не менее между королями-«страсготерпцами» и Людовиком Святым великая разница, которая диктуется эпохой и знаменует собой отрыв от традиции, тогда как Р. Фольц настаивает на континуитете. Страдания Людовика Святого — это скорее повседневное страдание тела и души, которое он терпеливо переносит или которого жадно ищет, чем драматичное событие, всецело привнесенное извне. Страдание, ставшее ценностью, присуще лишь предсмертным Страстям Христа. Это страдания человека, который приемлет свое человеческое состояние и превращает его в один из моментов своей силы не в унижение, а в возвеличение. Меняется не столько понятие королевской власти, сколько понятие страдания. Меняется и отношение к телу. вернуться Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 40–41. Разным формам страстей в Средневековье посвящен журнал Medievales: Du bon usage de la souffrance. 1994. Automne. № 27. |