Что же осталось от мощей Людовика Святого? Всего-навсего малюсенький кусочек эмали от раки из Сент-Шапели, где покоилась голова Людовика Святого; он хранится ныне в кабинете медалей Национальной библиотеки в Париже. Челюсть и ребро, находившиеся в парижском соборе Нотр-Дам, не избежали процесса дробления: в 1926 году парижский архиепископ подарил еще один кусочек ребра церкви Людовика Святого Французского в Монреале. В базилике Сен-Дени в апсидальной часовне Девы Марии была выставлена кость Людовика Святого. Когда и при каких обстоятельствах она была приобретена — неизвестно. В 1941 году Общество мемориала Сен-Дени заказало новый ковчег для хранения, а перемещение реликвии в новую раку стало поводом для еще одной торжественной церемонии в 1956 году[489].

Судьба сердца Людовика Святого волновала ученых XIX века. Во время работ в Святой капелле в 1843 году около алтаря были обнаружены кусочки сердца. Высказывалась гипотеза, что это могло быть сердце святого короля; завязалась оживленная полемика, в которой участвовали почти все выдающиеся ученые эпохи[490]. Я полностью разделяю точку зрения А. Эрланд-Бранденбурга:

Он говорит далее, что, несомненно, в ХVII веке на могиле Людовика Святого в Сен-Дени еще можно было прочитать надпись: «Здесь покоятся внутренности Людовика Святого, короля Франции»[492], а поскольку внутренности находились в Монреале на Сицилии, то речь могла идти только о сердце, которое Филипп III, еще будучи в Тунисе, решил отправить в Сен-Дени вместе с костями. В 1298 году оно не попало в раку с костями и до революции лежало забытым в могиле; возможно, в 1793 году погромщики и дом Пуарье не обратили на него внимания.

Наконец, удивительна и судьба внутренностей Людовика Святого. До 1860 года они покоились в Монреале на Сицилии, а затем их забрал с собою в изгнание последний сицилийский король из династии Бурбонов Франциск II, бежавший от «Тысячи» Гарибальди. Он увез драгоценные реликвии сначала в Гаэту, а затем в Рим. Когда ему пришлось уехать из Рима в Париж, то, остановившись в Австрии в замке, предоставленном в его распоряжение императором Францем Иосифом, он оставил мощи в часовне этого замка. В завещании, составленном в 1894 году, он передавал ковчег с реликвиями кардиналу Лавижери и Белым Отцам для собора в Карфагене[493]. Таким образом, внутренности Людовика Святого вернулись туда, где умер святой король[494].

Расчленение трупа Людовика Святого состоялось в 1270 году. В 1299 году буллой Detestandae feritatis Бонифаций VIII запретил впредь такие действия, назвав их варварскими и чудовищными[495]. Зарождалось новое чувство уважения к целостности тела человека, пусть даже умершего, но оно сталкивалось, в частности во Франции, с другим существующим по отношению к останкам королей и великих личностей чувством: с желанием иметь как можно больше их захоронений (отдельные могилы для тела, для сердца и для внутренностей), благодаря чему множилась бы физическая память о них. Жажда величия общества Старого порядка[496], воспитанного на непомерном пристрастии к погребальному искусству, которое служило продолжением языческой традиции, еще долго сосуществовала с понятием уважения к человеческому телу, которое Церковь так и не смогла внушить верхушке общества. Этот монархический обычай способствовал безмерной раздаче ставших мощами костей Людовика Святого.

И вот мы подошли к тому моменту, когда, зная, как жил и умер Людовик Святой, должны спросить себя, можно ли идти еще дальше и попытаться узнать, каким он был. Как и подобает историку, я поведал о его жизни, используя исключительно оригинальные документы, документы той эпохи. Но память очевидцев в разной степени ненадежна, смоделирована личными и коллективными интересами, и даже история, претендующая на правдивость, если не на «научность», еще невнятная в XIII веке, вольно или невольно зависит от ситуации и задач, которые ставят перед собой те, кто ее пишет, те, кто, обдумывая или описывая события, занимаются ее конструированием, ее производством. Когда дело касается короля, более того, святого короля, который всеми силами стремился к тому, чтобы его признали святым, то, надо полагать, к тому были приложены немалые, можно сказать гигантские, усилия. Чтобы узнать, есть ли надежда добраться до (святого) Людовика IX как индивидуума, надо тщательно изучить, как и почему создавалась его память.

То, что я предлагаю читателю, выходит за рамки того, что традиционно историки называют «критикой источников». Я ставлю цель узнать, можно ли из документов, единственного аутентичного материала в работе историка, выявить нечто иное, чем выражение интересов среды и индивидуумов, занимавшихся производством памяти в христианском мире XIII века, и средства этого производства в данную эпоху. Удастся ли в результате этого исследования добраться до Людовика Святого, или нам предстоит только понять, что те, кто располагали материальными и интеллектуальными ресурсами и имели резоны передать нам память о нем, в то же время не имели ни желания, ни возможности познакомить нас с Людовиком Святым как индивидуумом, на постижение и понимание которого мы ныне питаем законную надежду? Имеем ли мы дело с моделью короля и типом святого, сконструированными ими, или именно с тем королем, с тем святым, который существовал? Следовательно, чтобы продолжить наши исследования о Людовике Святом, в них надо кардинально усомниться. А был ли он, Людовик Святой, наших документов? И поскольку это единственное, чем мы располагаем, то существовал ли Людовик Святой?

Как бы я ни силился проявить себя историком, причем историком, использующим все те значительные достижения своей профессии, накопленные со Средневековья, чтобы попытаться понять и объяснить Людовика Святого, не скрою: этот Людовик Святой — он и «мой» Людовик Святой. Не то чтобы целью этой работы было предложить субъективный образ Людовика Святого. Не буду вдаваться здесь в проблему исторической достоверности, но полагаю, что задача историка — это нахождение истины, заставляющее работать «научные» методы, то есть доказуемые и верифицируемые. Впрочем, я не так наивен и не настолько тщеславен, чтобы полагать, что «мой» Людовик Святой — это и есть «настоящий» Людовик Святой. От начала и до конца этой книги я прилагал усилия, не утомляя читателя этой подспудной самокритикой, внушить ему необходимость учитывать мою жизненную ситуацию, мои профессиональные качества и личные особенности (ihabitus personnels) в производстве «моего Людовика Святого».

Вторая часть этой книги имеет подтекстом то принадлежащее М. Блоку определение, которое в данной работе я отношу к себе: «Историк — человек подневольный»[497].

Итак, теперь следует ответить на целый ряд вопросов. Какие документы невольно доносят информацию о Людовике Святом? Напротив, какие документы возникли из желания передать потомкам определенную идею, определенный образ короля? Что казалось его современникам «достойным памяти» о нем, достойным быть включенным в коллективную память? Каковы главные центры производства памяти о короле, каковы были их сознательные или подсознательные интересы? В русле каких традиций формировалась память о Людовике Святом? О чем умалчивают эти документы и о чем нам хотелось бы узнать, используя то, что ныне называется анкетой о человеке первой величины, или, проще говоря, об индивидууме? В каком соотношении пропаганды и умолчания досталась нам память о Людовике Святом?