На свадьбу и похороны, а также на Новый год в деревушке было принято петь цзянь — песни о старине, о давно умерших предках. О предках пели, переходя от отца к деду, от деда к прадеду и так до Цзянляна. Цзянлян был их предком, но родился он не раньше, чем Фуфан, Фуфан родился не раньше, чем Хоню, Хоню родился не раньше, чем Юнай. Юнай родился от отца с матерью, так кто же, спрашивается, даровал жизнь его родителям? Это был Синтянь. Возможно, тот самый Синтянь,[9] о котором Тао Цянь[10] в своих стихах написал: «Проявил непреклонную волю и продолжил борьбу». Когда Синтянь родился, небо и земля ещё не отделились друг от друга, небо было белой глиной, а земля — чёрной, даже мышь не могла бы проскочить между ними. Синтянь взмахом топора отделил небо от земли. Но в удар он вложил слишком много силы и с размаху сам себе отрубил голову, после чего его соски стали глазами, а пупок превратился в рот. Он смеялся так, что двигалась земля и сотрясались горы. Танцуя, он три года бил топором по небу, и только тогда небо поднялось, три года бил по земле, и только тогда она опустилась.

Но как же попали сюда потомки Синтяня? Это было очень давно. Пять женщин и шестеро мужчин поселились на берегу Восточного моря, потомство их постепенно ста новилось всё более многочисленным, род разрастался, повсюду уже жили люди, и не было даже клочка свободной земли. Невестки из пяти семей пользовались одной ступкой для риса, золовки из шести семей пользовались одним ведром для воды — разве можно было так жить дальше? Тогда по совету птицы-феникса они взяли плуги и бороны, сели в лодки из клёна и в лодки из китайского лавра и отправились в Западные горы. Феникс стал их проводником. Найдя реку Цзиньшуйхэ с водой жёлтого цвета, полную золота, они вымыли его до конца, на случай если золото будет в цене; найдя реку Иньшуйхэ с водой белого цвета, полную серебра, они вычерпали его до дна, на случай если серебро будет в цене; и наконец нашли тускло мерцающую в сумерках реку Даомицзян, полную риса. Рисовая река, рисовая река — только когда есть рис, можно растить детей. И тогда они радостно запели:

Говорят, что некогда один летописец, побывавший на равнине Цяньцзяпин, сказал, будто событий, о которых поётся в песнях, никогда на самом деле не было. Он сказал, что голову Синтяню отрубил Хуан-ди в борьбе за престол. Четыре знаменитые фамилии этих мест — Пэн, Ли, Ма и Мо — прежде жили в озёрном краю Юньмэн, а вовсе не где-то у Восточного моря. А потом из-за войны между императорами Хуан-ди и Янь-ди беженцы отправились к прилегающим к Уси юго-западным районам и оказались в горной местности, населённой племенами и и мань. Удивительно, что в старинных песнях о войне не было ни слова.

Жители деревни Цзитоучжай[11] не поверили летописцу, они больше верили Дэлуну — несмотря на то, что его жидкие брови вызывали насмешки. Жидкие, как вода, брови — знак неприкаянности.

Дэлун радовал жителей деревни своим голосом десять с лишним лет, а потом, прихватив зелёную змейку, ушёл из этих мест.

Он, похоже, и был отцом Бинцзая.

Бинцзай любил глядеть на людей. Особенно его интересовали незнакомые. При встрече с плотником, забредшим в деревню, он мог, направляясь к нему, закричать: «Папа!» Если тот был настроен благодушно и не обращал на его слова внимания, мать Бинцзая расплывалась в улыбке, одновременно и смущённой, и довольной. Она лишь выговаривала сыну, как бы извиняясь и укоряя: «Что ты несёшь?»

После чего снова улыбалась.

Когда приходил гончар, Бинцзай увязывался и за ним, ковыляя к гончарной печи. Но гончар был строг и к печи его не подпускал. Причиной тому был старый обычай. По преданию, гончарная печь появилась в деревне в период Троецарствия, когда Чжугэ Лян,[12] проезжая здесь во время своего похода на юг, научил местных жителей гончарному ремеслу. Вот и сейчас, когда приходил гончар, он первым делом вешал круг с изображением символов инь и ян[13] и начинал бить земные поклоны. Печь растапливал тоже по ритуалу, разделяя огонь инь и огонь ян:[14] сначала разводил огонь, а потом легонько раздувал его веером из гусиных перьев — разве не так делал Чжугэ Лян?

Женщинам и маленьким детям нельзя было подходить к гончарной печи. Глиняную посуду для обжига могли ставить в неё только мужчины, и им было строго-настрого запрещено сквернословить. Из-за таких суровых правил гончар казался всем очень таинственной фигурой. Стоило ему оторваться от работы, чтобы передохнуть, как парни окружали его, предлагали закурить и с почтением выслушивали рассказы о том, что происходит внизу, на равнине. Самым обходительным был Шижэнь,[15] он всегда радушно приглашал гончара к себе домой поесть мяса и переночевать — конечно же, он делал это потому, что не он был в доме хозяином.

Шижэнь по прозвищу Жэньбао[16] считался перестарком, потому что всё ещё не был женат. Частенько он украдкой пробирался в лес и подсматривал за девушками, которые шумно и весело купались в горном ручье, и при виде их белых фигур у него радостно билось сердце. Но зрение у Жэньбао было неважное, разглядеть как следует он ничего не мог и в качестве утешения подсматривал за справляющими нужду маленькими девочками да заглядывал под хвосты коровам и собакам. Однажды, когда он с помощью деревянной палки исследовал таким образом корову, его увидела мать Бинцзая. Она была горазда судить, что хорошо, а что — плохо, и, вернувшись, стала шушукаться то с одним, то с другим из соседей, красноречиво поднимая брови. Стоило Жэньбао подойти поближе, она удалялась как ни в чём не бывало. После этого Жэньбао стал видеть её повсюду; куда бы он ни пошёл — на гору, чтобы накопать ростков бамбука или наскоблить сосновой смолы, или в коровник подложить сена скоту, — везде за ним следовал её взгляд. Она притворялась, будто собирает целебные травы, но с явным удовольствием посматривала в его сторону своими глазами мёртвой рыбы. Жэньбао распирало от гнева, но не мог же он взять и обругать её без видимой причины. Оставалось срывать злобу на её сыне. Увидев Бинцзая и убедившись, что поблизости никого нет, он свирепо хлестал того по лицу.

Маленький старичок привык к тому, что его били. От пощёчин губы его кривились, но лицо ничего не выражало.

Тогда Жэньбао бил его ещё и ещё, до боли в руке.

«…мама, …мама», — маленький старичок чувствовал неладное и бросался бежать прочь.

Жэньбао догонял его, хватал сзади за шею и несколько раз макал головой в песок. На лбу у Бинцзая оставались вдавившиеся в кожу песчинки.