Ночью, при свете факелов, мужчины и женщины, старые и молодые, с белыми повязками на голове собрались внутри и снаружи храма предков. В темноте они казались скоплением белых, паривших в воздухе — то вверх, то вниз — точек. Женщины, поддерживая друг друга, обнимались и плакали, при этом били себя в грудь и топали ногами. Всё погрузилось во мрак, рукава у всех вымокли от слёз. Мать Бинцзая тоже выплакала все глаза — казалось, она делала это чистосердечно, время от времени утирая рукавом ставшее детским лицо. Она сидела рядом с невесткой из дома Эр Маня, шмыгала носом и, держа её за руку, говорила на нездешнем наречии: «Что человек живёт век, что трава — одну осень, все умрём, все там будем. Тебе надо думать о том, как дальше жить. У тебя есть дети, а у меня этот чёртов уродец, не понять, живой или мёртвый — что с него возьмёшь?»

Она говорила действительно искренне, но женщины по-прежнему плакали.

«Вражда всегда забирает людей. Что раньше умрёшь, что позже — всё одно. Чем раньше умрёшь, тем раньше твоя душа переселится в другое тело, кто знает, может, попадёшь в тело богатого и знатного, да ещё и сильного».

Женщины продолжали плакать на разные лады.

Вот и мать Бинцзая подумала о чём-то настолько грустном, что не смогла сдержаться и, хлопая себя по коленям, зарыдала в голос. Белая повязка, сползшая со лба, то поднималась, то снова спадала. «Ах ты, мать моя, что ж ты наделала! Душа у тебя болела за старшую сестру, за вторую сестру, за третью сестру, только за меня не болела! Что ж ты наделала! Нет у меня ни ночного горшка, ни таза для ног…»

Что всё это значило — неизвестно.

Чем сильнее разгорался огонь, тем становилось светлее. В центре людского круга на время сложили высокую печь и поставили на неё большой котёл. Край котла был слишком высоко, заглянуть в него было нельзя; там что-то булькало и клокотало, а горячий пар вырывался с такой силой, что висевшие на стропилах летучие мыши начали в страхе метаться из стороны в сторону. Взрослые знали, что в котле варятся свинья и тело врага из соседней деревни, порезанные на кусочки и перемешанные. Мужчина поднялся на громоздкую подставку, схватил большой бамбуковый шест, длиннее коромысла, и стал тыкать им в невидимое нутро котла. То, что он накалывал на шест, он распределял между собравшимися — мужчинами и женщинами, стариками и молодыми. Знать, что именно они едят, людям было незачем; каждый должен был съесть то, что ему дали. Кто не ел, того ставили на колени рядом с железным котлом и бамбуковым шестом тыкали ему в рот.

Дрова и сосновая смола горели с треском, от печи волнами шёл жар. У тех, кто стоял в первом ряду, штаны спереди нагрелись, и они непроизвольно стали отступать назад. На мокрой поверхности бамбукового шеста плясали огненные блики. Время от времени брали немного бульона, тоже светившегося в темноте, будто россыпь огненных жемчужин. Голый по пояс мужчина поднялся и громко, как сумасшедший, закричал: «Кто боится смерти, поднимись! Я…» Несколько пар рук потянули его вниз, под каждым куском белой материи была пара глаз, и в каждой паре глаз прыгали язычки пламени. На стены и на потолок лучше было не смотреть: по ним двигались огромные тени, в несколько раз больше человеческого роста, которые то вытягивались, то сжимались, постоянно меняя очертания и приобретая самые причудливые формы.

— Кто тут из семьи Дэлуна? Подходи!

Очередь дошла и до матери Бинцзая. Её глаза были полны слёз, и она непрерывно хлопала себя по коленям.

— Я не буду…

— Бери чашку.

— Жизнь же…

— Бинцзай, и ты ешь.

Бинцзая, кусавшего помочи штанов, нетерпеливо вытолкнули вперёд. Он схватил кусок лёгкого, положил в рот, пожевал, почувствовал, что невкусно, закатил глаза и в сильном беспокойстве бросился в объятия матери.

— Ты должен съесть, — крикнул ему кто-то.

— Ты должен съесть! — закричали все.

Старик, указывая в его сторону ногтем длиной больше цуня, громко кашлянул и взволнованно обратился к людям: «Мы вместе выступаем против общего врага, в жизни и смерти опираемся друг на друга. Разве у детей и внуков Цзитоучжай есть причины не есть?»

— Ешь! — Тот, кто держал бамбуковый шест, передал Бинцзаю чашку. На потолке появилась огромная тень руки.

Жэньбао думал, что прогремевший в тот день гром должен был обрушиться на его голову — голову, в которой роились всякие нехорошие, распутные мысли. Он испугался, собрал свои пожитки и пошёл с горы вниз. Во-первых, таким образом он убежал от грома, который наводил на него ужас, а во-вторых, он решил подзаработать на подёнщине и, улучив удобный момент, посвататься к кому-нибудь. Он слышал, что несколько дней назад через Цяньцзяпин проходил отряд солдат, и счёл, что это очень хорошо. Эй! А не пора ли начинать?! Отряд-то проходил, но в деревню Цзитоучжай солдаты не зашли и Жэньбао к себе поболтать о том о сём не позвали, что, конечно же, очень разочаровало его. К тому же с горы пришёл угольщик, который сказал, что деревни Цзитоучжай и Цзивэйчжай начали враждовать, а ещё — что по горной речке Мацзыси приплыл труп, и плыл он почему-то вверх ногами, что до смерти всех напугало.

Жэньбао вспомнил, что в деревне Цзивэйчжай живёт его друг гончар и ещё один его друг — учитель, оба они самые близкие его приятели. Он решил вернуться и уговорить односельчан помириться с соседями. Две деревни вместе пьют воду из одного ручья, так зачем же им хвататься за оружие? Разве нельзя сесть рядком, вместе поесть мяса — вот всё и разрешится.

Жэньбао вернулся домой и нашёл там лежащего на кровати тяжело раненого отца — он посадил себя на кол, но в тот же день его нашёл и спас от верной гибели дровосек.

— Был бы он почтительным сыном, разве стал бы его отец искать себе такую смерть?

— Сесть на кол и остаться живым — так и от злости умереть недолго.

— Трудно быть отцом такого сына, да уж ничего не поделаешь.

— Ты только посмотри на его лицо и его брови — такой ни отца, ни матери не пожалеет.

— Мать умерла раньше срока, может…

Слова отца витали в комнате и достигали ушей Жэньбао. Но он притворился, что ничего не слышит, и как ни в чём не бывало подмёл пол, с таким же невозмутимым видом растоптал несколько муравьёв, покурил отцовскую водяную трубку и отправился в храм предков. Перед храмом кружком стояли люди и обсуждали дела, связанные с враждой. Похоже, ему представился удобный случай.

«Так ведь Петушиный гребень, это, можно и не взрывать. — Показав всем, что умеет вести себя уравновешенно, как подобает образованному и культурному человеку, Жэньбао пустился в пространные рассуждения: — Взрывать не следует, этого можно избежать. Надо взять свои слова обратно, в противном случае вся деревня Цзиба (он тоже, подстроившись под односельчан, переиначил название деревни Цзивэйчжай) с оружием в руках придёт сюда к нам, чтобы поквитаться! Не надо ссориться по пустякам, не надо ссориться-а-а, — закрыв глаза, протянул он последнее слово. И тут же окинул всех негодующим взором: — Но мы сумеем постоять за себя! Мы не дадим себя в обиду!»

Борьба за справедливость, таким образом, получила в устах Жэньбао новое и смелое толкование. Правда, собравшиеся не оценили приведённые им доводы, но зато его негодующий взгляд произвёл на всех сильное впечатление. Он, прищурившись, уловил это и ещё больше разошёлся. Решительным жестом он откинул полу халата, занёс над головой мотыгу, с размаху вонзил её в землю, сковырнув ком грунта, и заорал: «Месть! Сегодня или никогда!»

Он геройски затянул на халате пояс, геройски вбежал и выбежал из храма предков, так же геройски справил нужду, чем привёл всех в неописуемый восторг. Но поняв, что сегодня не трубили в рог и, стало быть, ничего интересного больше не предвидится, вернулся домой и стал варить кукурузную кашу.

Когда Жэньбао хотел что-то «начать», он вёл себя одинаково. Вот и на этот раз он сновал туда-сюда по деревне и её окрестностям, прикрывая рукой глаза, тщательно что-то исследовал, поворачиваясь лицом то к дереву, то к скале. Он был так занят, что парни, отправляясь в дозор, не смели звать его с собой. К каждому встречному он обращался с наказом: