Кузнец, собрав последние силы, приподнялся, загрёб руками камни и стал бросать их во все стороны. «Скотина! Собака!» — ругательства и камни градом сыпались вокруг, и все в панике разбегались. Вдруг раздался душераздирающий крик Цзюйцзы. Рука кузнеца, будто окостенев, повисла в воздухе. Слёзы уже промыли глаз от песка, открыв зрачок. Он смутно увидел, как из правого глаза Цзюйцзы торчит белый осколок, как будто из глаза вырос снежный гриб. Он закричал не своим голосом и, закрыв ладонями единственный глаз, упал на землю, корчась от боли. Хэйхай, услышав пронзительный крик девушки, отпустил каменщика. Его пальцы оставили на щеках каменщика два запачканных сажей кровоподтёка. Пока все были в смятении, он незаметно убежал обратно в пролёт и сел в самом тёмном углу. Стуча зубами, он украдкой наблюдал за суетой на стройке.

На следующий день каменщика и Цзюйцзы уже не было, на стройке царила мрачная, гнетущая атмосфера. Солнце билось в судорогах, по джутовому полю, поднимая волны, носился холодный опустошающий ветер, сидя на макушках джута, беспокойно щебетала стайка воробьёв. Ветер задувал через пролёты моста и, поднимая пыль, окрасил часть неба в жёлтый цвет. Только в десятом часу ветер стих, и солнце постепенно вернулось к нормальному состоянию.

Вернувшийся со свадьбы сына Лю Тайян, узнав о происшествии, был вне себя от ярости и, стоя у кузнечной печи, проклинал кузнеца, пообещав вырвать его единственный глаз, чтобы хоть как-то восполнить глаз Цзюйцзы. Кузнец молчал, прыщи на его чёрном лице один за другим краснели от злобы, он хватал своим большим ртом воздух и большими глотками пил водку.

Каменщики, движимые неведомой силой, работали как в последний раз, затупленные зубила горой лежали у горна. Кузнец лежал на настиле, свернувшись, как большая креветка, и шумно глотал водку, в пролёте воняло перегаром.

Лю, разозлившись, пнул кузнеца и выругался: «Что, боишься? Ты чего тут прикидываешься? Думаешь, если прикинешься мёртвым, так тебе ничего и не будет? А ну пошёл точить зубила, хоть какая-то от тебя польза будет!»

Кузнец подбросил бутылку, она с грохотом разбилась, часть осколков вместе с водкой попала на Лю Тайяна. Кузнец подскочил и, качаясь, выбежал из пролёта. Он кричал: «Чего это я боюсь? Да я не боюсь ни неба, ни смерти, чего мне ещё бояться?» Взобравшись на шлюз, он продолжил громко кричать: «Я никого не боюсь!» Он запнулся о каменное ограждение, его тело покачнулось, кто-то внизу прокричал: «Кузнец, осторожно, сорвёшься!» — «Сорвусь? Ха-ха-ха», — он громко засмеялся. Смеясь, он забрался на ограждение, отпустил руки и, дрожа, встал на узкие перила. Люди внизу стояли, словно заколдованные, затаив дыхание.

Кузнец расставил руки, словно крылья, поднимая их то вверх, то вниз. Качаясь из стороны в сторону, он стал ходить по узкому ограждению. Переходя от медленного шага к быстрому, он постепенно ускорялся, и стоящие внизу люди закрывали глаза руками, но тут же разжимали пальцы и продолжали смотреть.

Кузнец то наклонялся, то выпрямлялся. Шатаясь, он бегал по каменному ограждению, внизу в воде мелькало его отражение. Он бегал из стороны в сторону, бегал и напевал: «От Нанкина до Пекина я не видел, чтоб горела лампочка в штанах, трам-пам-пам, пам-парарам, от Нанкина до Пекина я не видел, чтоб стреляя-я-я-яла рогатка в штана-а-ах…»

Несколько смелых каменщиков забежали на шлюз и сняли кузнеца. Он, изо всех сил сопротивляясь, кричал: «Не трогайте меня, мать вашу, я артист цирка! Вон, девки в кино ходят по канату, а я по перилам шлюза, ну и кто, мать вашу, круче, а?» Каменщики уже тяжело дышали от усталости и еле донесли его до пролёта. Он, словно комок грязи, рухнул на настил, у него изо рта пошла белая пена, и он, засовывая руки в глотку, завопил: «Ох, мать родная, как же больно-то! Хэйхай, ты хороший ученик, помоги своему мастеру, сходи за редькой…»

На стройке народ заметил, что на Хэйхае вдруг появилась длинная рубаха, сшитая из новой плотной и тёплой ткани. Этой рубахе сносу не было, можно было носить лет пять, не снимая. Из-под рубахи выглядывали трусы. На ногах у мальчика были новёхонькие кеды, они ему были велики, поэтому шнурки были завязаны туго-туго, и кеды походили на двух уродливых жирных сомов.

«Хэйхай, слышал, что тебе велел делать мастер?» — сказал один из старых каменщиков, ткнув ему трубкой в спину.

Хэйхай, выйдя из пролёта, вскарабкался на дамбу и шмыгнул в джутовое поле. В поле уже наметилась едва различимая тропинка, стебли джута раскинулись в стороны. Он шёл, шёл и вдруг остановился. В этом месте были повалены стебли, как будто кто-то катался по земле. Он потёр глаза тыльной стороной ладони и, всхлипнув, пошёл дальше. Пройдя несколько шагов, он лёг на землю и пополз к полю, где росла редька. Худого старика не было, и он, распрямившись, пошёл в центр поля. Сев на корточки, он увидел, как посаженные по редьке зёрна пшеницы уже пустили острые побеги багрового цвета. Он встал на колени и вырвал одну редьку. Корешок с хлопком оторвался от земли, как будто лопнул пузырь. Хэйхай услышал, как этот звук улетел в небо. На небе не было ни облачка, завораживающее красотой солнце разбрасывало свои лучи. Хэйхай поднял редьку и стал разглядывать её на свет. Он всё надеялся увидеть ту необыкновенную картину, которая предстала перед ним в тот вечер на наковальне, он думал, что эта редька на солнечном свете будет так же переливаться и излучать такое же золотое сияние, как та, что скрылась в водах реки. Но эта редька его разочаровала. Она не была такой изящной и прозрачной, в ней не было золотого сияния, и в ней тем более не было пульсирующей жидкости серебристого цвета. Он выдернул другую редьку и поднял её на свет, но и она не оправдала его надежд. Дальше всё было ещё проще. Он проползал вперёд, выдёргивал редьку, смотрел её на свет. Бросал. Снова полз, снова выдёргивал, снова поднимал, снова смотрел, снова бросал…

Глаза старика, присматривающего за огородом, были похожи на две капли мутной воды, он сидел в капусте и собирал личинки. Одну за одной он брал их и давил пальцами. Время близилось к полудню, он встал и собрался идти будить спавшего в домике бригадира. Бригадир ночью поздно лёг, днём в деревне суета, не прикорнёшь, на огороде же только шелест сверчков, можно выспаться. Старик распрямил спину, позвонки захрустели. Вдруг он увидел огромный пожар — поле с редькой горело красным цветом. Он быстрыми шагами направился к полю и увидел, что это вовсе не пожар, а вырванная ещё не созревшая редька.

«Мать честная!» — воскликнул старик. Он увидел ребёнка, который сидел на коленках и держал в руках большую редьку, просматривая её на свет. Глаза ребёнка были большими и блестящими, в них невозможно было смотреть. Но старик, грубо схватив его, поднял и потащил к домику, где разбудил бригадира.

— Бригадир… всё пропало… редька… половину выдернул вот этот медвежонок.

Бригадир спросонья побежал посмотреть на поле. Вернулся он сам не свой, с искажённым от гнева лицом. Он со злостью пнул Хэйхая под зад, Хэйхаю потребовалось много времени, чтобы подняться. Бригадир, не дожидаясь, пока тот придёт в себя, залепил ему оплеуху.

— Ты из какой деревни, сукин сын?

Глаза Хэйхая ничего не видели от слёз.

— Кто тебя послал?

Глаза Хэйхая были чистыми, как вода.

— Как тебя зовут?

В глазах Хэйхая сверкали слёзы.

— Как зовут твоего отца?

Из глаз Хэйхая выкатились две слезинки.

— Да он немой, мать вашу!

Губы ребёнка чуть заметно шевельнулись.

— Бригадир, смилуйся, отпусти его, — сказал худой старик.

— Отпустить? — сказал, усмехаясь, бригадир. — Отпустить его?

Он сорвал с Хэйхая новую рубаху, новые кеды, трусы и, скомкав, бросил в угол: «Пойдёшь домой и скажешь отцу, чтобы он пришёл за твоими тряпками. Катись отсюда».

Хэйхай развернулся и пошёл. Поначалу он шёл, стыдливо прикрывая рукой пипку, но через несколько шагов опустил руки. Старик, глядя на этого нагого мальчишку, сморщился и, тихо всхлипывая, заплакал.