Он начинал плакать, но плакать было бесполезно. А когда приходила мать, он, почти немой, не мог сказать, кто же его побил. Так Жэньбао раз за разом мстил Бинцзаю, взыскивая должок, который числился за его матерью, — и за это ему ровным счётом ничего не было.

Мать Бинцзая возвращалась с огорода и, видя, что сын плачет, думала, что его кто-то укусил или он укололся, поэтому, не разбираясь, начинала ругаться: «Реви, хоть заревись! Ходить не умеешь, падаешь и шишки набиваешь, кто тут виноват, на кого жаловаться?»

В таких случаях Бинцзай особенно злился, закатывал глаза, на лбу вздувались вены, он кусал руки и рвал на себе волосы, словно сумасшедший. А люди говорили: «Того и гляди концы отдаст».

Потом, неизвестно почему, Жэньбао и мать Бинцзая подружились. Он начал звать её «тётушка», произнося это особенно сладко и проникновенно; охотно, засучив рукава, помогал ей обрушивать зерно и чинил вёдра; а стоило кому-нибудь начать о ней сплетничать, тут же бросался защищать её доброе имя. Люди, конечно, кое-что подозревали. Впрочем, кривотолков и сплетен о вдовушках хватало всегда.

Мать Бинцзая смотрела на Жэньбао с умилением, вознамерилась даже его женить. Она частенько уходила из деревни принимать роды, поэтому бывала во множестве мест и знала множество женщин, но, поговорив с несколькими семьями, не нашла никого, с кем можно было бы обменяться гороскопами жениха и невесты. И в этом не было ничего удивительного — за последние несколько лет деревня Цзитоучжай пришла в запустение. Холостяков там хватало и без Жэньбао. Он томился без жены уже несколько лет и как-то незаметно стал выглядеть старше своего возраста. Говорили, будто жену можно привести в дом с помощью приворота: надо взять волос приглянувшейся девушки и привязать к ветке дерева перед воротами, а когда листва заколышется от дуновения ветра, семьдесят два раза прочитать заклинание — и девушка твоя. Делал так и Жэньбао, но ничего не помогало.

Он немного щурился и, когда не мог разглядеть человека, начинал злиться — это было видно по лицу. А когда разглядеть удавалось, улыбался, поддакивая собеседнику: изумлялся ли тот, возмущался ли, или высокопарно разглагольствовал о народном благе. Во время разговора он то и дело кивал головой, так что смуглая кожа на затылке то собиралась складками, то разглаживалась. Особенно он любил сближаться с захожими людьми: гончарами, рубщиками леса, торговцами, с образованными людьми, гадателями и прочими. С ними он всегда говорил на мандаринском наречии.[17]

Постаравшись расположить к себе собеседника лестью, он тонко давал понять, что тоже помнит о шести первых героях Ваганского восстания.[18] Иногда он вытаскивал из кармана клочок бумаги, показывал первую половину парной надписи,[19] а затем скромно и осторожно экзаменовал приехавшего на гору человека — может ли тот составить вторую половину, понимает ли ровные и ломаные тоны.[20]

Так постепенно к нему и стали прислушиваться.

Под горой жило много девушек, и он часто спускался вниз, говоря, что идёт знакомиться. Иногда его не было видно по несколько дней подряд. Никто не знал, когда он уходит и когда возвращается. Огород его был совсем заброшен, заросли травы стали такими густыми, что там могла спрятаться свинья. Вернувшись на гору, он всегда приносил с собой что-нибудь новенькое: стеклянную бутылку, сломанный походный фонарь, кусок бельевой резинки, старую газету или неизвестно чью фотографию. Он ходил в больших, не по размеру, кожаных ботинках, которые скрипели, когда он шёл по мощёной дороге, что ещё больше делало его похожим на чужака.

Отец Жэньбао, которого звали Чжун Мань, был портным. Он не умел работать на огороде, не умел откармливать свиней, и кожаные ботинки сына ему были особенно не по душе.

— Скотина! Каждый день бегаешь под гору, отец тебе ноги-то переломает!

— А и переломай! Умру — всё равно в следующей жизни буду на равнину ходить.

— И что, там едят золото, а нужду справляют серебром?

— Господин Ван, который там живёт, носит кожаную обувь, подбитую железом, и, когда он идёт, набойки цокают. Видал ты такое?

Чжун Мань никогда не видел кожаной обуви с железными подковками, но не посмел произнести это вслух. После короткой паузы он сказал:

— В такой обуви не взберёшься по склону, не спустишься к реке, она не пропускает воздух — когда её носишь, ноги потеют и воняют, что ж тут хорошего?

— Железные набойки, я же говорю — железные набойки.

— Только мулов да лошадей подковывают железом. Не хочешь быть человеком, хочешь превратиться в скотину?

Жэньбао почувствовал, что отец оскорбляет его знакомого, ужасно разозлился и, желая поквитаться, выпалил:

— А ростки перца засохли! Ты это знаешь?

Бац! Портной швырнул ботинок и попал Жэньбао прямо в голову. Нет, он не позволит сыну преступать границу сыновней почтительности.

— Ой!

Жэньбао испугался и, демонстративно не притрагиваясь к ушибленному месту, поспешил в своё укромное гнёздышко наверху, чтобы продолжить прежнее занятие — ковырять колпак старого фонаря.

В деревне поговаривали, что отец его бьёт. Парни спрашивали его об этом, но он всё отрицал и с серьёзным видом переводил разговор на другую тему: «Чёртова деревня, слишком уж она консервативная».

Парни не понимали, что значит «консервативная», и от этого слово казалось им более значительным — и положение Жэньбао тоже становилось более значительным. Люди видели, что он всё время чем-то занят, всё время что-то делает наверху, у себя в комнатке. То он исследовал парные надписи, то бельевую резинку, то печь для обжига извести. Однажды он с загадочным видом сказал парням, что на равнине Цяньцзяпин научился добывать каменный уголь и совсем скоро начнёт копать на горе золото. Золото! Ярко-жёлтое золото! Он и вправду взял кирку и на много дней ушёл на гору. Кое-кто из парней, желавших поживиться за чужой счёт, потихоньку пошёл следом. Они наблюдали за ним несколько дней и выяснили, что он и не принимался за работу.

Желая убедить приятелей, что их сомнения беспочвенны, он благодушно улыбался, хлопал их по плечу и заверял: «Вот-вот начнём, слыхали? В уезд приехал человек, он уже отправился на равнину Цяньцзяпин, правда». Или же говорил: «Надо начинать, пора, если завтра выпадет снег, рассада может погибнуть». Сказав это, он оборачивался и словно бы смотрел на кого-то, кто незримо следовал за ним.

А иногда он ограничивался одной фразой: «Подождите, может, уже завтра».

Эти слова звучали внушительно и вызывали уважение, но никто не понимал заключённого в них глубокого смысла. «Начнём» — это, конечно же, хорошо, но что именно начнём? Начнём разжигать печь для обжига извести? Или начнём искать золото? Или, как он прежде говорил, пора спускаться с горы, чтобы войти в чей-то дом зятем? Однако все считали, что раз он носит кожаную обувь, раз у него такой глубокомысленный вид, его слова наверняка что-то значат. И когда парни собирались пахать или рубить деревья, они не осмеливались его звать на такую простую работу.

В тот день открыли двери храма предков для жертвоприношения духу зерна. Жэньбао этого не одобрял. Он видел, как на равнине Цяньцзяпин люди весной сеют хлеб: вот это настоящие хлебопашцы. А в этой чёртовой деревне из года в год пашут одним и тем же способом, не роют канавы, не строят дамбы, а ещё ждут, что на полях созреет хороший урожай. Впрочем, много или мало родилось хлеба на полях — к его грандиозным планам это не имело никакого отношения. Однако он всё-таки пошёл в храм посмотреть на церемонию. Увидев, как отец кладёт поклоны перед воскуренными благовониями, он холодно усмехнулся. На что это похоже? Почему нельзя приветствовать друг друга, просто снимая шляпу? Он видел такое на равнине Цяньцзяпин.

Он уверенно сказал стоящему около него парню: