Хлеб-то в деревне был, но случалась и лихорадка, которой заражались от змей и насекомых. Змей на горе водилось множество — и толстых, как бочки, и тонких, как бамбуковые палочки для еды. Частенько они мелькали в зарослях придорожной травы и обжигали ничего не подозревающего торговца хлёстким ударом чёрной плети. Все знают, что змея сластолюбива: посади её в клетку, так при виде женщины она начнёт ползать вверх и вниз, пока совсем не лишится сил. Заполучить желчный пузырь[5] змеи нелегко: бьёшь змею по голове — желчный пузырь перемещается к хвосту, бьёшь по хвосту — перемещается к голове. А промедлишь — желчный пузырь превратится в воду, и тогда не будет от него никакой пользы. Поэтому деревенские мастерили из травы женскую фигурку, раскрашивали и приманивали ею змею, а когда та обвивала «жертву», вспарывали змее брюхо и вынимали желчный пузырь; змея в радостном возбуждении не успевала ничего почувствовать. А ещё водились там животворящие насекомые, от укуса которых глаза у заражённых становились зелёно-жёлтыми, а пальцы — чёрными. Когда они ели сырое, то не чувствовали, что едят сырое, когда ели горькое — не чувствовали горечи; съедят рыбу — и в животе у них заведётся живая рыба, съедят курицу — заведётся живая курица. Чтобы исцелиться, надо было зарезать белого быка, выпить его свежую кровь, а перед тем, как выпить, прокричать три раза петухом.

Жизнь людей, конечно, прямо зависела от леса, которым густо поросли склоны. Когда в горах шёл снег, от смерти спасал только огонь в очаге. Огромные деревья не рубили на дрова, их вставляли одним концом в печь и постепенно сжигали до конца. Здесь росли знаменитые китайские лавры, стволы которых были высокими, прямыми, ветки начинались на высоте нескольких чжанов,[6] а то и нескольких десятков чжанов от земли.

В старину сюда часто наведывались чиновники, они заставляли рубить деревья и отправлять их в центр, чтобы потом делать из них балки и колонны для дворцов и тем самым укреплять могущество власти. Деревенские же предпочитали связывать ценные брёвна в плоты и сплавляться на них в далёкие Чэньчжоу и Юэчжоу. Жители низовий реки — «нижние», как было принято их называть в горах, — эти плоты разбирали, а из древесины делали резные наличники на окна или шкатулки для женских украшений. Там, внизу, китайский лавр ценили и называли ароматным махилом. Но покидать горы было опасно. Столкнёшься с язычниками — теми, что почитают дух зерна, — можешь лишиться головы, а встретишься с грабителями — плот зацепят багром и отнимут кошелёк. Ещё были женщины, которые с помощью петушиной крови ловили разных ядовитых насекомых, сушили их, затем растирали в порошок и прятали его под ногтями. Улучив момент, когда ты отвлечёшься, они потихоньку подсыпали порошок в чай: глоток — и тебе конец. Это называлось «пустить в ход колдовские чары». По слухам, отравительницы занимались таким ремеслом, чтобы продлить себе жизнь. Даже молодые и сильные не осмеливались без особой нужды покидать горы, а покинув, не смели, когда захочется, выпить воды, и лишь увидев в водоёме живую рыбу, решались зачерпнуть и сделать несколько глотков. Однажды двое легко одетых парней спрятались в пещере от ветра и холода. Вглубь они продвигались на ощупь и обнаружили на дне пещеры кучу человеческих костей, а на стенах высеченные узоры — не разберёшь, то ли птицы и звери, то ли географические карты, то ли головастиковое письмо.[7] Много в горах непонятного, что ни говори. Кто знает, что всё это значит?

Длинные стволы нелегко было перевозить через горное ущелье, поэтому деревья по большей части невозможно было пустить в дело. Могучие великаны вздымались над горными кручами, никому не нужные, и тихо умирали, напрасно израсходовав силы в борьбе за место под солнцем и глоток моросящего дождя. Год от года слой гниющих веток и листьев становился всё толще. Из-под ног сочилась чёрная пузырящаяся жижа. Густой гнилостный запах, казалось, исходил даже от рыка диких кабанов, веками живших в этих горах.

Всё было пропитано этим запахом, не случайно постройки в горных селениях быстро чернели.

Неизвестно, откуда пришли люди, чтобы поселиться здесь. Одни говорили, что из провинции Шэньси, другие — что из провинции Гуандун, но точно никто не знал. Здешний говор сильно отличался от говора равнины Цяньцзяпин — Равнины тысячи семей. Например, вместо «кань» (смотреть) здесь говорили «ши» (взирать), вместо «шо» (говорить) — «хуа» (изрекать), вместо «чжаньли» (стоять) — «и» (опираться), вместо «шуйцзяо» (спать) — «во» (почивать); указывая на стоящего рядом человека, привычное местоимение «та» (он) заменяли на вежливую форму «цюй». В общем, говорили, как в старину. Обращались друг к другу тоже по-особому. Словно подчёркивая, что в большой семье все друг другу родственники, обращение «фуцинь» (отец) нарочно заменяли на «шушу» (дядя), «шушу» говорили, когда нужно было сказать «деде» (папа), «цзецзе» (старшая сестра) использовали в значении «гэгэ» (старший брат), «сао-сао» (невестка) значило «цзецзе» (старшая сестра). Слово «папа» (папа) люди принесли в горы с равнины Цяньцзяпин и употребляли его нечасто. Поэтому, согласно старым обычаям, отец Бинцзая, который уехал из деревни и от которого не было никаких вестей, приходился Бинцзаю шушу — дядей.

Впрочем, для Бинцзая это не имело никакого значения.

О том, кем были предки и как они жили, люди узнавали из старинных песен. В горах солнце садилось рано, вечера казались длинными и скучными, если проводить их в одиночестве. Жители собирались у кого-нибудь дома, пели песни, рассказывали предания, говорили о крестьянских заботах, о бесчинствах разбойников, клевали носом или просто сидели и молчали. Чаще всего собирались в доме у тех, кто побогаче, где всё — и очаг, и утварь — лоснилось от кабаньего жира. Когда зажигали плошки на стенах, заправленные тем же жиром, они горели пугающим голубоватым огнём. А когда в проволочных корзинах жгли сосновую смолу, всё озарялось медно-красным светом. Треск смолы сопровождался тревожными всполохами, и уснувшее в светильнике пламя начинало сонно подрагивать. В очаге огонь горел всегда. Зимой им обогревались, летом дым отгонял комаров. Балки и стропила под потолком закоптились до черноты, сквозь эту черноту их контуры были почти неразличимы, в носу же пощипывало от горького запаха гари. С потолка свисали гирлянды пепла, и, когда из очага вырывался жар, они рассыпались, и пепел парил в воздухе, пока наконец не опускался людям на головы, плечи или колени, а те этого даже не замечали.

Дэлун[8] пел лучше всех. У него не росла борода, и брови были жидкие. Он был человеком свободных нравов, и стоило упомянуть его имя, как женщины начинали перемывать ему кости. Природа одарила его женским голосом, высоким и звонким. Всякий раз, выводя на одном дыхании мелодию, он словно нож вонзал, так бередил душу, заставляя всё существо сжиматься. Все восхищались его талантом: «Дэлун — это Голос!»

Ради забавы он завёл зелёную змейку, удалив ей ядовитые зубы. Когда он входил, его встречали насмешками, но он не обращал на них внимания, устремлял взор в потолок, брал на пробу несколько нот и без лишних уговоров начинал петь:

Помимо арий из опер, слушателям нравились песни о любви. Он сам исполнял их с великим удовольствием: