Говорков. Правильно!

Василий Фомич. Что — правильно? Что вы там бормочете?

Говорков. Я, Василий Фомич, не знаю, какой там открытый звук, а какой, я, конечно, извиняюсь, закрытый. Только я бы спел так. (Поет.)

Василий Фомич. Дальше, дальше. (Кладет раскрытую партитуру на счетчик и, нежно дирижируя, слушает.)

В гараже. Тараканов все еще стоит перед Клавой, растопырив руки.

Тараканов. Клавочка! Клава! Клавдия Васильевна! Товарищ Белкина! Разговор еще не окончен! У него комната в малонаселенной квартире, личный телефон в коридоре, центральное отопление, ванна. Там можно белье стирать.

Клава. Ну и стирайте.

Тараканов. У вас сердца нет, товарищ Белкина!

Звонит телефон.

Клава. Гараж таксомоторов. Машина? Есть. Сейчас выезжает. Номер машины 79–16. (Вешает трубку. Выписывает наряд и протягивает его Тараканову.)

Тараканов(беря наряд). Что же это? Значит, мы только знакомы?

Клава. Да! Только знакомы.

Тараканов. Как странно! (Гордо улыбается, садится в свою машину и выезжает из гаража.)

Клава задумчиво смотрит в пространство.

Машина Говоркова, петляя, медленно движется по заснеженному переулку. Все время слышен его голос. Он все еще поет. Часы на Спасской башне показывают 12 часов 40 минут.

В гастрономическом магазине спускают шторы.

В автомобиле.

Василий Фомич. А вот Альфреда я спел в первый раз в 1889 году. (Закрыв глаза напевает.) Помните то место, где Виолетта… помните?.. (Поет арию колоратурного сопрано.)

Говорков поет следующую фразу Альфреда. Василий Фомич отвечает за Виолетту. Говорков берет си-бемоль.

Машина въезжает на мост. И нота слышна до тех пор, пока машина не проехала мост и не скрылась из виду.

Электрические часы на трамвайной остановке показывают 2 часа 30 минут.

Большой угловой дом, в котором светится одно окно. Свет в нем гаснет.

В автомобиле Говорков поет полным голосом одну арию за другой. Василий Фомич сопровождает его пение всеми возможными видами аккомпанемента, имитируя голосом все инструменты, от контрабаса до флейты. При этом он восторженно смотрит на Говоркова.

Машина движется то быстро, то медленно. Иногда она останавливается. Иногда резким толчком прыгает вперед, чудом огибает препятствия и даже переезжает тротуары на углах.

Клавир по-прежнему покоится на счетчике.

На ночном столике в чьей-то комнате бешено звонит будильник. Мрачный человек с обвислыми усами, в кальсонах подпрыгивает на постели. Будильник показывает пять часов.

В темном доме, мимо которого проезжает сейчас поющий автомобиль, зажигается одно окно.

Чудесное зимнее московское утро. Если бы это было возможно, снег здесь следовало бы сделать голубоватым.

В автомобиле. Говорков берет последнюю ноту арии, которую он только что пел. Эта нежная и точная нота великолепна. Она поразительна еще и тем, что берет ее небритый человек в толстой полосатой кепке, руки которого покоятся на руле.

Василий Фомич. Сколько вам лет, юноша?

Говорков. Двадцать два года.

Василий Фомич(торжественно). Через год вы будете петь в Государственном ордена Ленина академическом Большом театре!

Совершенно обалдевший Говорков с ужасом смотрит на Василия Фомича.

Партитура падает. Перед глазами новых друзей, как жерло орудия, возникает счетчик, на котором жирными белыми цифрами значится: сто семьдесят восемь рублей.

Утро в большой, тесной коммунальной квартире. Кухня — мрачное место квартирных раздоров. С адским гудением горят двенадцать примусов, стоящих на двенадцати кухонных столиках. Варятся двенадцать супов. Из кастрюль валит пар. Перед столиками — двенадцать домашних хозяек. Среди них — круто завитая дама с железными папильотками, в японском халате со страшным драконом на толстой спине и в валенках; старушка в платке: грязная девчонка, стоящая на табуретке, а также дама учительского вида, в очках, в английской блузке и галстуке, который лежит на ее громадной груди почти горизонтально. Весь этот пестрый кухонный конгломерат бодро переругивается.

Из-за гудения примусов ничего не слышно, но по ужасной жестикуляции спорящих видно, что ссора зашла далеко.

Дама с драконом внезапно настораживается и машет руками.

Домашние хозяйки замолкают. Слышно только гудение примусов.

Дама с драконом. Поет!

Домашние хозяйки, как по команде, поворачивают краники своих примусов. Они гаснут. Теперь в кухне тишина. И в этой тишине слышен голос, поющий песню «Вдоль по улице метелица метет».

Ванная комната в той же квартире. Над умывальником прибиты двенадцать полочек, и на каждой из них по стакану, зубной щетке и мыльнице. Перед умывальником, голый по пояс, моется Говорков, опоясанный полотенцем. Он поет. С намыленным лицом он простирает руки вперед, как будто перед ним толпа восторженных зрителей. Он поет всерьез, полным голосом. Здесь, в ванной, нет и следа его вчерашней застенчивости. Здесь он — гордый и счастливый баловень публики. Взяв высокую ноту, он долго всматривается в маленькое зеркало, висящее на стене между полочками.

Кухня. Пение звучит здесь немного тише. Теперь в кухне царит мир. Крупица искусства, проникшая в эту отравленную враждой атмосферу, растопила двенадцать ожесточенных сердец. Домашние хозяйки и домашние работницы слушают с упоением и ласково улыбаются друг другу. Толстуха с горизонтальным галстуком роняет на пол иголку для прочистки примуса, и тогда — совершается невероятное — дама с драконом нагибается, поднимает иголку и с лучезарной улыбкой подает ее толстухе.

Продолжается пение. Одна из комнат квартиры. Старичок в полувоенном костюме собрался натянуть сапог, но так и не сделал этого. Он слушает пение, держа сапог в руке.

«Ты постой, постой, красавица моя…» — выводит голос.

В другой комнате, которая видна через раскрытую из коридора дверь, застыла с поднятыми вилками в руках завтракающая семья.

«…Дозволь наглядеться, радость, на тебя», — продолжает голос.

Муж смотрит с нежной улыбкой на свою далеко уже не молодую жену.

Снова в ванной. Говорков поет последний куплет песни. Он увлечен своим пением. Взяв последнюю ноту, прижимает руки к груди и грациозно раскланивается, глядя на себя в зеркало.

Неожиданно раздаются аплодисменты. Говорков вздрагивает.

Аплодируют в кухне и в тех комнатах, где только что слушали пение.

Крадучись, Говорков выходит из ванной. Он совершает свой путь по коридору на цыпочках, стараясь никому не попадаться на глаза.

Входит в комнату. Строгая девочка двенадцати лет, сестра Говоркова — Люся, высунув язык, выводит что-то в своей тетрадке. Потом она встает и начинает собирать книги. Она торопится в школу.

Люся (с явно заимствованными у кого-то интонациями житейской мудрости). Опять на работу опоздаешь, горе мое.

Говорков(надевая пиджак). Ладно, ладно, раскудахталась!

В комнату входит мать Говоркова с чайником. Это та самая старушка, которую мы видели на кухне. После первой же ее фразы становится ясно, у кого заимствовала Люся свои интонации…

Мать. И спишь не вовремя, и ешь не вовремя. Небось вчера опять был в театре, горе ты мое.

Говорков. Ладно, ладно, раскудахтались! (Торопливо пьет чай.)

Люся. В нашем классе у Вари Никитиной — отец стахановец. У Лели Щукиной — брат кривоносовец, у Федьки Сибирякова — дядя депутат, а у Нины Медведевой — мама орденоносец…

Говорков(уныло). Ладно, ладно, раскудахталась.

Мать. Правду Люсечка говорит. Посмотри на своих товарищей, приятелей. Пантелей тоже гармонист-любитель, тоже музыкой занимается, доставляет людям удовольствие. И что же? Стахановец! За последний месяц выработал страшно сказать сколько! Мне Аграфена Васильевна говорила.