Раннее утро.

На проспекте Руставели еще пусто. Со стоном проезжают первые трамвайные вагоны. Большинство вагонов — открытые, летние, снабженные деревянной, во всю длину вагона, подножкой. По ней, цепляясь за столбики, ловко бегает кондуктор. Новые вагоны сделаны в Мытищах. Они — полная противоположность старым. В них закрыты дверьми даже площадки. Тифлисцы, неизвестно почему, называют эти обыкновенные трамвайные вагоны — международными.

Итак — раннее утро…

В противоположность центру рода на армянском и турецком базарах большое оживление.

Идет торговля.

Среди разноязычной людской каши — сверкающие горы зелени и овощей. Пахнет сыром и кожей. Крохотный ослик, бодро постукивая копытцами, тащит многопудовые корзины с виноградом. Из-за угла вылезает вдруг брезгливый профиль верблюда.

В окнах базарных магазинчиков видны болванки с белыми обвислыми папахами.

В витринах неприхотливый взор туриста наталкивается на серебряные с чернью изделия: кинжалы, мундштуки и портсигары.

Как приятно чувствовать себя одиноким, затерявшимся в прекрасном чужом городе! Как приятно ощущать кипучую интересную жизнь неведомых вам доселе людей!..

И вдруг:

— Это вы?

Передо мною — сосед по автомобилю, в светлых очках, рыжеватой бородке и в матерчатой шляпке с пуговкой. За ним, лишенная «особых примет», физиономия его подругу жизни.

Последняя жалкая надежда на спасение:

— Простите, не узнаю. Но гражданин с пуговкой неумолим:

— Не узнаете? Богатым быть. А я вас сразу узнал. Вчера ведь ехали. Помнишь, Лелечка?! Мы с вами еще в Пассапауре шашлык ели и пополам платили.

Я медленно (именно медленно), как в замедленной съемке, улыбаюсь.

Мне кажется, что, увидев мою улыбку, гражданин с криком убежит, спасения в отделении милиции.

Но он не убегает. Нет. Он очень рад увидеть такого приятного попутчика, как я. Он остановился в «Паласе» и выражает совершенно определенное желание как можно скорее узнать, в каком отеле остановился я.

Спал он дурно. Он, видите ли, всегда плохо спит в новой обстановке.

Но вот Лелечка, та спала отлично. Ему Тифлис не нравится.

Почему? Очень просто! Тифлис, видите ли, какой-то странный город, не похожий на другие.

Тем не менее он уже купил кинжал и сейчас разыскивает серные бани.

Ему знакомые говорили, что быть в Тифлисе и не видеть бань — все равно что быть в Риме и не видеть папы.

В заключение оп выражает надежду, что я пойду с ним в баню, а потом в какой-нибудь духан есть цоцхали. Он не знает, что такое цоцхали. (Что? Рыба?) Так вот. Знакомые заверили его, что быть в Тифлисе и не есть цоцхали — равно что быть в Вене и не есть сосисок.

Прежде всего — сдержанность.

Я вежливо, но твердо говорю, что у меня сейчас деловое свидание. Я в отчаянии, что не могу сопровождать гражданина с пуговкой в бани и есть с ним цоцхали, но ничего не поделаешь. Дела! Дела!

Я удираю. День испорчен. Солнце светит не для меня.

Не для меня раскинулся под полосатыми зонтиками десяток чистильщиков сапог. Не для меня шипят и пенятся воды Лагидзе.

Товарищи туристы! Заклинаю вас! Не знакомьтесь по дороге на Кавказ с подобными вам. Новые знакомые ужасны. Они обязательно едут по тому же маршруту, что и вы. Они будут встречаться на вашем пути сотни раз.

Они будут давать вам советы, восторгаться тем, что вы находите ужасным, и ругать то, что кажется вам прелестным. Они будут рассказывать вам старые, как мир, анекдоты и тащить вас туда, куда советовали сходить их идиотские знакомые.

Не заговаривайте с ними при первой встрече в автомобиле или поезде. Не отвечайте на вопросы. Пусть сочтут вас букой. Черт сними!

Днем на проспекте Плеханова я встретил пешехода. Он ехал на извозчике.

Успокоился я только к вечеру. Не только успокоился, но и повеселел.

Произошло это вот по какой причине.

На улице, нос к носу, я столкнулся с попутчиками по автомобилю — комсомольцами. Они шли по-солдатски, в ногу, в своих рабкредитских пальто и с новенькими аппаратами, перекинутыми через плечо. Один что-то рассказывал, по-детски размахивая руками. Другой весело смеялся.

Милые, чудные ребята!

Весь вечер я чувствовал себя прекрасно. Я чистил ботинки, брился, весело посматривал на коричневых красавиц и ел цоцхали, запивая его превосходным кахетинским вином.

Тифлис осветился. Он сиял, как концертный зал в день какого-нибудь юбилейного вечера.

Не подняться на гору Давида было бы преступлением.

Фуникулер был виден отовсюду. Прямо на небо, в кромешную тьму, шел огненный пунктир.

И я поднялся по этому пунктиру, который вблизи оказался обыкновенной канатной дорогой со всеми присущими этому виду транспорта атрибутами: кафельным полом вокзального павильона, щелкающим турникетом, сплетающимися в центре рельсами, с просмоленным канатом и загадочными вертящимися тарелочками посредине.

На горе — снова кафельный пол и щелкающий турникет. Потом — обыкновенная свежесть и изумительное ощущение пространства. Я подошел к перилам и заглянул вниз.

Внизу было небо.

Но какое? Яркое, населенное, обильно покрытое созвездиями улиц и площадей, насыщенное движущимися телами трамваев. Это было земное небо, не вызывающее никаких сомнении и отнюдь не наводящее на мысли о бренности все земного.

Я взглянул наверх. Там тоже был небо. Обыкновенное. Такое, как Калуге, Гамбурге, Осло и Париже Оно, правда, несколько уступало «земному» небу в освещении, но все же было очень красиво. Все вместе было совершенно неотразимо.

Я представил себе залитую светом Загэс, которая в двадцати километрах от Тифлиса в маслянистом движении турбин копит бесценную электрическую энергию. Представил себе великана, встающего прямо из черной покорной Куры.

Нужно было отдохнуть и собраться с мыслями. Я сел на скамейку.

— Здравствуйте! И вы здесь? Передо мною стоял гражданин

с пуговкой.

— Наслаждаетесь видом? А по-моему, ничего особенного. Ей-богу. Правда, Лелечка? У нас, в Харькове…

— Пошел вон! — устало сказал я.

Он подумал, потоптался около моей скамейки и, наконец, сделав вид, что спешит и не имеет времени на пустые разговоры, сказал:

— До свидания!

И ушел.

Автомобиль, усиленно чадя фиолетовым дымом, круто забрал в гору и стал подыматься по спиральной дороге все выше и выше.

Позади, насколько хватал глаз, как стадо слонов, нагнувших головы, стояли горы. Они покоились на фоне закатного неба с географической четкостью и неподвижностью.

Писатель Полуотбояринов протер запылившиеся очки и сказал:

— Сейчас кончится последний подъем, и мы увидим всю республику как на ладони. Мы увидим долину, но какую долину — полную винограда и горных ручьев. Дикая красота!.. Эх, Коля, Коля!..

Писатель пошевелил пальцами и чмокнул языком.

— Во-первых, вино! Но какое! Не то что у нас в Москве. Дивное, натуральное вино, чистое, как слеза, и прозрачное, как янтарь!.. А как его подают, Коля! Подача какая! Не то что у нас в Москве. Подают его с сыром и зеленью для возбуждения жажды. Понимаешь, Коля? Дикая красота! Местные обычаи! Нетронутая целина! Республика, братец, хоть и маленькая, но какая! Сидишь ты, Коля, попиваешь вино, а в кабачке — дым коромыслом! Играют на разных инструментах и танцуют!..

Тихий, кроткий Коля восторженно охнул.

— Да-с, милый ты мой Коля. Мы проведем в этой микроскопической стране три дня. Но какие!

Писатель Полуотбояринов приник к Колиному плечу и зашептал:

— Девочки, Коля. Но какие! Поэма! Тысяча и одна ночь! Узорные шальвары и все на свете! Коля издал сладострастный смешок.

— И возблагодаришь ты, Коля, старичка Полуотбояринова за его тонкое знание местных обычаев.

Автомобиль преодолел гору и покатил некоторое время по ровному шоссе. Потом медленно, с осторожностью лошади, начал спускаться. Глазам путников открылась долина. Сумерки покрывали ее. Под ними смутно угадывались густые сады. Из глубины долины заманчиво выглядывали первые городские огоньки.