Гром аплодисментов покрыл речь нового директора.

Шесть лет тому назад было сказано:

— Театр должен стать революционным. И по возможности скорее.

Многие театральные работники плакали.

— Это что же, братцы, — говорили они, — без ножа режете! Помилосердствуйте! Ведь искусство-то, святое оно. Для искусства оно. Ведь театр-то — храм. Беспартийный он, театр-то, аполитичный.

Потом подумали немного, вытерли слезы и принялись за работу.

Первые революционные новки были плохи. В них неизбежно участвовали толстые разлагающиеся полковники, демонически красивые поручики-белогвардейцы, их революционно настроенные сестры и благородные председатели исполкомов.

Из года в год революционные спектакли улучшались. Они стали умнее, глубже, талантливее.

О первых неудачах стали позабывать. Псевдореволюционную пошлятину основательно высмеяли сатирические журналы. Революционный театр стал на ноги.

И вдруг, через шесть лет, во Втором гос. театре оперы и балета была показана опера «Прорыв».

Либретто этой оперы сочиняли 4 человека. Мучительно старались. Вложили в либретто все свои души (четыре). Ходили на репетиции. Марали. Выправляли. Добавляли. Вырезывали. Ругались с репертко-мом. Не спали по ночам. Мучили композитора. Сносили упреки режиссера. Грызли суфлера. И в конце концов сочинили.

Деревня находится в руках красных. С левой стороны сцены стоят среедняки и наиболее сознательная часть середняков. С правой стороны — кулаки и подкулачники. Все они что-то поют. Председатель волисполкома (баритон) исполняет арию, в которой дается полное марксистское определение капитала.

Тут приходят белые. Их встречает старик-помещик с приемной дочерью. И что же? Среди белых оказывается сын помещика — молодой офицер (тенор). Он обещает расправиться с председателем волисполкома. Потом белые разлагаются — пьяные поют «Боже, царя храни», а еще потом тенор поет арию:

— Тоска и грусть теснятся в грудь мою.

Так и поет: «теснятся в грудь». Но, увы, приемная сестра не любит его, так как она сочувствует председателю волисполкома. Она освобождает председателя из-под ареста.

Старик-пчеловод (бас) поет арию о том, что крестьяне, подобно пчелам, хотя и трудящиеся, но умеют жалить.

Белые бегут. Тенор перед тем, как быть убитым, успевает-таки прикончить приемную сестру. Кончается спектакль «Интернационалом». Так-то оно вернее.

Шесть лет крепилась дирекция оперных театров, но никак не могла решиться перейти на революционный репертуар.

На что она надеялась? На то, что ей разрешат пробавляться классиками, на то, что искусство в один прекрасный день признают «искусством для искусства»? Или на то, что об опере забудут и махнут на нее рукой?

И только через шесть лет опера увидела, что на нее не только не махнули рукой, но наоборот — показывают пальцем.

И она решилась.

На что она решилась в области либретто, мы уже писали.

— Но что либретто! — скажет меломан. — Либретто — чепуха! В опере главное — это музыка.

В опере «Прорыв» композиторов было мало — только один. Однако музыка была блестяще увязана с либретто. Можно прямо сказать, что по качеству она нисколько ему не уступала. Композитор в сжатом виде познакомил слушателей с творчеством всех знакомых ему собратий по перу, начиная с Глинки и кончая Прокофьевым.

Таким образом, бережливый человек вместо того, чтобы тратиться на множество билетов, может только один раз сходить на «Прорыв» и вдосталь наслушаться любимых мелодий.

Режиссер со своей стороны блеснул новым оригинальным приемом — ввел в спектакль кино.

Кинозрителям очень понравилось. Кадры из многих любимых картин встречались аплодисментами.

— Помнится мне, — сказал один зритель, — что этот киноприем был уже использован в каком-то театре ах, да… в Театре Революции, в пьесе «Человек с портфелем».

— И в Художественном театре, — добавил другой.

— И в оперетте «Луна-парк», — заметил третий.

— И в Театре сатиры, в «Таракановщине»! — вздохнул четвертый, — а равно и в Мюзик-холле!..

Следует отметить, что помимо указанного других оригинальных приемов режиссер не показал.

— Хватит с них и одного, — сказал он угрюмо, — а то на них не напасешься, на зрителей. Избаловались у Мейерхольдов и Вахтанговых!

К чему эта скромность! К чему умалчивать еще об одном трюке, который рекомендует режиссуру с самой выгодной стороны.

В первом акте крестьянин-середняк читал газету, вернее, пел газету.

Пел он честную советскую передовую, а в руках держал «Дейли мейл» — орган английских консерваторов.

Люди с хорошим зрением, а также обладатели биноклей оценили этот тонкий режиссерский прием по достоинству.

Примечание. В одной из своих прошлогодних рецензий «Чудак» обрушился на косность наших театральных критиков, которые по халтурному шаблону расценивают все спектакли только на «шаги». «Шаг вперед» или «шаг назад», или «хотя и робкий, но шаг вперед». «Чудак» боролся с штампованной критикой, как и борется со штампованными спектаклями.

Но критики, видно, не понимают юмора своего положения. Не так давно критик Загорский (это после всего-то!) поместил в «Вечерней Москве» рецензию, где прямо написал: «Это хотя и робкий, но шажок вперед».

«Чудак» делает критику Загорскому выговор с предупреждением, что в случае повторения этой фразы его портрет будет помещен в отделе «Говорящее фото».

Кстати. Выражение «хотя и робкий, но шажок вперед» к спектаклю «Прорыв» не имеет никакого отношения.

— У нас бывает, — сказала мне мадам Антикозова, — небольшой, но хорошо подобранный кружок друзей. Я с детства всегда подбираю людей по принципу интеллигентности. Вы знаете, в последнее время интеллигентный человек — это такая редкость, такая редкость! Вот, например, зубной врач Петькин. Это же какой-то аристократ духа. В его присутствии просто страшно становится: какая эрудиция, какой самоанализ, какая тонкость в знаниях. Или Вержбиловичи. Они на всех премьерах в театре бывают и вообще большие любители искусства. А Дартаньянц! Талант, положительно талант. Сейчас он участвует в съемке картины «Недра зовут». Девица же Быкова просто красавица. Приходите к нам на чашку чая. Петькина послушаете. С Вержбиловичем о театре поговорите, у Дартаньянца узнаете много нового о киноискусстве. Смотрите не влюбитесь только в девицу Быкову. Так придете?

Я обещал.

И вскоре сдержал свое обещание.

— А вот и он! — вскричала Антикозова. — Легок на помине. Знакомьтесь.

Я уселся в кресло. Общество долго молчало.

— В наш век, — грустно сказала хозяйка, — интеллигентного человека редко встретишь.

— Да, уж не часто, — подтвердил зубврач Петькин, потирая руки и как будто желая спросить: «На что жалуетесь?»

— Встретишь редко, — заметила чета Вержбилович.

— Редко. — буркнул Дартаньянц.

— Встретишь, — вздохнула Быкова.

— Какое, должно быть, удовлетворение испытываете все вы от духовного общения друг с другом, — растроганно сказал я. — Ведь при общей нехватке в интеллигентных людях такое общество, как вот это, нужно ценить.

— Золотые слова, — сказала хозяйка. — Ну, что же. Давайте чай пить, а потом начнем. Или сначала начнем, а потом чай?

— Сначала начнем! — закричал Петькин. — А чай можно потом.

— Начнем, начнем! — послышались нетерпеливые голоса. — Чай успеет.

— Ну, что же, начнем. Чья очередь угадывать?

— Дартаньянца очередь. Дартаньянц, выйдите из комнаты. Да смотрите, не подслушивайте у двери, как в тот раз.

Киноаспирант гордо пожал плечами и удалился.

Гости долго шушукались. До меня долетали слова: Сократ, Вейнингер, Наполеон, Римский-Корсаков». Потом Петькин торжественно открыл дверь.