А в общем, если считать на шаги спектакль хороший. Для точности приводим сравнительную таблицу шагов применительно к «Блокаде»:

Название Шаги вперед

Сюжет 1

Пушечная стрельба 1

Типографская машина 1

Артисты:

Еланская 1

Грибунин 1

Кудрявцев 1

Ливанов 1

Баталов 1

__________

Итого +8

Название Шаги назад

Разговор о чае 2

Затуманившаяся шашка 2

Странные глаза 2

__________

Итого -6

В общем — чистых два шага вперед.

Мой сосед по купе свесил с верхней полки длинные ноги в полосатых носках и, корчась, натянул на них лакированные штиблеты. Потом спрыгнул вниз, раскрыл изящный чемодан, медленно надел крахмальную рубашку, привязал к воротничку белый бантик и, стуча манжетами, просунул туловище в щеголеватый смокинг.

Поезд полным ходом приближался к Москве.

— В Москву едете? — добродушно спросил я.

Вопрос мой был глуп, так как до Москвы остановок больше не предвиделось, и задан он был с чисто «поездной» целью — познакомиться и поболтать. Однако сосед отнесся к вопросу с чрезвычайной чуткостью. Он повернул ко мне невыразительное бритое лицо и, оставаясь совершенно серьезным, соорудил на нем гримасу улыбающегося человека.

— Я счастлив, — медленно сказал он. — засвидетельствовать вам, что, если позволит здоровье, я буду иметь честь поехать в Москву.

— А если здоровье не позволит? — спросил я шутливо.

Но тут же почувствовал, что сказал какую-то глупость. Сосед, не изменяя выражения лица (холодная вежливость), промолвил:

— Я счастлив сообщить вам, что в случае дальнейшего вмешательства в дела моего здоровья, кои подлежа! исключительно моему личному ведению, я буду принужден не ответить на ваш любезный запрос, о чем имею честь довести до вашего сведения.

Я хотел было обидеться, но, вспомнив, в какой обезоруживающе-корректной форме разговаривал со мною сосед в смокинге, жалобно улыбнулся и заметил:

— Простите, если я… так сказать… действительно, вмешался… Прошу прощения…

— Я счастлив, — сказал сосед, — констатировать, что мои дружеские чувства к вам нашли благодарную почву для дальнейшего сближения и укрепления уже существующих добрососедских отношений.

— Премного благодарен, — пробормотал я. — Разрешите для дальнейшего сближения и… укрепления попросить у вас вот эту, очевидно, заграничную сигаретку, а я предложу вам нашу советскую папироску.

Сосед произнес длиннейшую фразу, из которой я с трудом понял, что сигаретку он даст при условии отторжения у меня, кроме папиросы, также и спички, и в заключение выразил удовлетворение, что нам удалось так быстро перейти к соглашению.

— Ну и прекрасно! — воскликнул я. — Курите, пожалуйста!

И потянулся к коробочке сигарет. Но он остановил меня спокойным, полным благородной вежливости жестом.

— Нельзя так быстро! — просто сказал он. — Впрочем, могу вас заверить, что наше соглашение, заключенное к обоюдной выгоде, не замедлит принести прекрасные плоды.

— А что? — грубовато спросил я. — Небось еще и ратифицировать придется соглашение-то?

— И парафировать! — добавил сосед коротко.

Я закурил и вышел в коридор.

— Ну, как? — спросил меня симпатичный мужчина в сером костюме. — Как ваш сосед по купе?

— Да ничего. Сидит себе в смокинге.

— Вы, товарищ, не обращайте на него внимания. Это третий секретарь какого-то нашего вице-консула — Падчерицын. Его сняли с работы. Оброс, сукин сын. Бросают теперь на другую работу.

— Хорош же он будет на «другой» работе! — сказал я.

— Да уж, наверное, и оттуда прогонят! — со вздохом заметил мой собеседник. — На мой взгляд, он уже неисправим. Я его давно знаю. Прекрасный был человек. Энергичный. Преданный. В деревне работал во время разверстки. Сражался на фронтах гражданской войны. Не расставался с маузером. Да что там!..

И он с безнадежностью махнул рукой.

Я вошел в купе.

Поезд, подрагивая на стрелках, подходил к вокзалу. Окна темнели и светлели, как быстро тасуемая колода карт.

Падчерицын был уже в цилиндре. Через левую руку он небрежно перекинул легкое пальто. В правой руке он держал чемодан.

— Я счастлив, — сказал он, — покидая это чрезвычайно гостеприимное купе, засвидетельствовать вам свое совершенное почтение и уважение, а также позволю выразить вам свои искренние чувства, основанные на взаимном понимании и уважении, за те приятнейшие в моей жизни часы, кои проведены…

Но тут поезд остановился, и я, не дослушав прощальной речи Падчерицына, ринулся на перрон.

Вскоре на перроне, длинный и прямой, как термометр, показался Падчерицын. Ему навстречу бросились молодая женщина, дети и старушка в черном.

Падчерицын отстранил их рукой, приподнял цилиндр и, вежливо улыбнувшись, произнес:

— Я счастлив приветствовать в вашем лице жену мою, Катерину Сергеевну, детей Константина Ивановича, Федора Ивановича и отсутствующего в настоящий момент, к моему глубокому сожалению, грудного младенца Трифона Ивановича: а также матушку мою, Акелину Ромуальдовну, присутствие которой лишний раз подчеркивает, что те узы дружбы, кои неизменно нас соединяют, значительно упрочились и подготовили достаточно благодарную почву для дальнейшего сближения и укрепления уже существующих добрососедских отношений.

Родственники сбились в жалкую кучку и тревожно шептались. Когда Падчерицын кончил, к нему подослали маленького мальчика.

— Здравствуй, папа! — сказал он, давясь слезами.

Падчерицын легко приподнял цилиндр и проследовал к извозчику.

1929

«ДЖОННИ НАИГРЫВАЕТ». ОПЕРА

МУЗ. СТУДИЯ НЕМИРОВИЧА-ДАНЧЕНКО

В вестибюле я столкнулся со знакомым теакритиком перед началом спектакля.

— Ну что? — спросил теакритик. — Понравилось?

— Не знаю. — честно ответил я, — если нам удастся встретиться после спектакля, тогда я попытаюсь высказать вам свое мнение.

— Чудак человек, — сказал теакритик, — ведь все уже заранее известно.

— Неужели известно? — взволновался я.

— Конечно. Заранее известно.

— Все?

— Решительно все: музыка хорошая, постановка неважная, поют плохо, а сюжет дрянь. Я даже и слушать не буду. Уж очень тут жарко. Пойду на воздух есть мороженое.

— А вдруг окажется наоборот? Например, поют хорошо, музыка неважная, сюжет плохой, а постановка дрянь. Или: постановка хорошая, сюжет неважный, музыка плохая, а певцы дрянь.

— Все известно, — лениво повторил критик, — музыка хорошая, постановка неважная, поют плохо, а сюжет дрянь.

— Почему же вы находите, что музыка хорошая? — с раздражением спросил я.

— Очень просто. Ведь опера-то идет во всем мире, п мир не настолько глуп, чтобы слушать плохую музыку.

— Хорошо. Почему же в таком случае сюжет дрянь? Ведь мир-то не настолько глуп, чтобы…

— Не будьте ребенком. В том-то и дело, что мир глуп, и хорошую музыку ему можно подсунуть только вместе с дрянным сюжетом.

— А почему постановка неважная?

— Пойдите попробуйте согласовать дрянной сюжет с хорошей музыкой. А Немирович-Данченко человек добросовестный. Очень плохо у него не получится. Следовательно, ясно — постановка неважная.

— А поют почему плохо? Ведь они, собственно говоря, и петь-то еще не начинали?

Теакритик устало махнул рукой.

— Идите послушайте. Вам хорошо. Вы не специалист. А мне-то каково. Ведь я, милый человек, все спектакли в этом театре прослушал. Меня пожалеть надо.

В голосе критика послышались слезы. В моей душе шевельнулось чувство жалости к этому милому, всеми обиженному человеку. Я хотел сказать ему несколько теплых слов, но прозвенел третий звонок, и критик убежал из театра.