— Скажите, — спросил я, — как вы смотрите на новый закон о браке?

Никанор тоскливо заерзал на стуле и сказал:

— С точки зрения трамвайного сообщения.

Чтобы успокоиться, я заговорил с хозяином. Стали обсуждать достоинства и недостатки очередной выставки картин. Разговор не клеился. Фигура Никанора, уныло торчащая за столом, убивала малейшее проявление мысли.

— Не скажите, — заметил хозяин, — Серобаба — художник большой силы.

— Художник от слова худо, — сказал Никанор, раскрыв рыжую пасть, — xe-xte… Разрешите папиросочку, люблю, знаете ли, папиросы фабрики Чужаго…

Никанор оживился и порозовел. Он почувствовал себя душой общества.

— Есть такой анекдот. Приходит один человек к другому и говорит: «Чик». Это значит — честь имею кланяться. А другой ему говорит: «Пс» — прошу садиться… Хо-хо-хо… А знаете последнюю армянскую загадку?.. Зеленый, длинный, висит в гостиной и пищит?

Я закрыл глаза.

— Не знаете?.. Хе-хе… Ну так вот… Селедка. Зеленая, потому что покрасили, висит, потому что повесили, а в гостиной, чтоб трудней было отгадать.

Открыв глаза, я увидел, что Никанор корчится от приступов здорового, жизнерадостного смеха. Хозяин был бледен.

— Нет, — сказал я жестко. — Длинное и зеленое — это не селедка. Это — машинка для снимания сапог.

Никанор замер с раскрытым ртом и уставился на меня.

— Н-нет, — пробормотал он, — это селедка… Я знаю наверное!

— Нет, машинка.

— Селедка!

— Машинка!

— Селедка, — плачущим голосом сказал Никанор, — ей-богу же, селедка.

— Машинка! — промолвил я ледяным тоном.

— Но почему же? Почему?

— Так. Машинка.

Никанор забегал по комнате.

— Почему же она зеленая? — воскликнул он, ломая руки.

— Потому что покрасили.

— А почему висит?

— Потому что повесили.

— А… это самое… в гостиной… Почему в гостиной?

— Чтоб труднее было отгадать.

Никанор в изнеможении опустился на стул. Его внутренний мир был разгромлен. Жизнь потеряла смысл. Усы Никанора опустились. Оловяшки потускнели.

— Что такое два конца, два кольца, а посредине гвоздик? — спросил я в упор, скрежеща зубами. — Ну, говори?..

— Н-н-ножницы! — простонал Никанор.

— Эх ты, дурак! — сказал я с сожалением. — Не знаешь таких пустяков. Это не ножницы, а пожарная каланча. Не спрашивай меня, Никанор, причину столь странного утверждения. Тебе ее все равно не понять. Ты глуп. Ты глуп даже с точки зрения трамвайного сообщения, не говоря уже о таких необычных для тебя точках, как точка зрения театрального представления или приятного времяпрепровождения. Мозг у тебя, Никанор, отсутствует совершенно. У тебя нет мозга, даже фабрики Чужаго. И я с уверенностью могу сказать, что твой бедный папа был стекольщиком, потому что такой прозрачной башки, как у тебя, я не видел еще ни разу в жизни. Но ты, друг Никаноша, не печалься. Пройдет каких-нибудь сорок лет, и ты привыкнешь. Кстати, известно ли тебе, что такое «Пв», «Икчм» и «Иятрп»?.. Не известно? Ага!.. А это значит: Пошел вон! Иди к чертовой матери! Иначе я тебе ребра переломаю!!!

Больше я Никанора не встречал. И очень рад. Потому что, потому что… я за себя не ручаюсь!..

Из редакционного быта.

Сначала в редакционную дверь просунулись гремящие ножки деревянного треножника, потом широкая, как шатер, полотняная шляпа с линючей лентой, затем рыжее бобриковое пальто и, наконец, огромный футляр с фотографическим аппаратом. Из-под шляпы высовывается острый малиновый носик и дрянная соломенная бороденка клинышком.

Вошедший с грохотом свалил в угол орудия производства, изобличающие в нем фоторепортера, и глухо высморкался.

— Где герой труда? — спросил секретарь ледяным тоном, — засняли вы его?

— Героя труда нет.

— Почему же, черт? Ведь без портрета героя мы не сможем пустить заметку, — плачущим голосом сказал секретарь, — ведь мы заказали вам героя уже два дня тому назад…

— Нет героя! — вздохнул Шакалов, — не дается в руки.

— Врете вы. Шакалов, — простонал секретарь. — Все вы врете. Как же он мог не даться?

— А вот подите. Понимаете, первым долгом, конечно, пришел я к нему на службу. Ждал, ждал у подъезда. Думал: щелкну моментальным, когда он выйдет. Ждал, ждал… Надоело… Дай, думаю, папирос куплю. Отошел это я на секунду в сторонку, покупаю папиросы, а герой тем временем вышел из подъезда и шасть в автомобиль. Однако я не растерялся. Беру, понимаете, такси и пру полным ходом за героем. Не выпускаю из виду. Подъехал герой к «Промкраске» и — в подъезд. Я жду. Ждал, ждал, ждал… Нет героя. — Стемнело. Что, думаю, буду делать? При таком освещении никакой герой не получится. Нужно приготовить магний… Не успел я об этом подумать, а герой уже тут как тут. Вышел из подъезда, сел в автомобиль и уехал. Ну ладно, думаю» ты от меня не уйдешь.

Пошел к нему на квартиру. Здесь, спрашиваю, живет товарищ такой то? Здесь, говорят. Вам по какому делу? Тут меня осенило. Я, говорю, фининспектор. Пришел обследовать. Выйдет, думаю, а я его, милого, и засниму. Пожалуйте, говорят, войдите.

Я вошел. Жилплощадь ничего себе — две комнаты. Походил я по первой, хочу во вторую войти, на героя посмотреть. А меня не пускают. Говорят, что герой занят и не хочет фининспектора видеть. Так я и ушел.

Весь следующий день я обхаживал дочку героя. Ничего себе барышня. Произвел на нее сильное впечатление. Просился в гости. Не хочет. Папа, говорит, молодых людей не уважает… Пойдемте лучше в кинематограф. Что ж, пришлось пойти. Три рубля — как корова языком! Тогда я решился на последний шаг. Подошел к квартире героя, позвонил и закричал: «Пожар!» Думал, герой выскочит, а я его, голубчика, и засниму моментальным.

Шакалов тяжело вздохнул.

— Только не удалось… Бить не били, но в милицию отправили. Еле выпутался… Прямо не герой, а какой-то злой демон. Не дается в руки да и только. Зря только два дня потерял.

— Но почему же. Шакалов, вы просто не подошли к герою и не попросили его позировать? — сказал секретарь. — Я уверен, что он бы согласился.

Шакалов вздрогнул и насторожился, как норовистый конь. Потом схватил треножник и взвалил на плечи аппарат.

— Черт возьми, — пробормотал и как это я сразу не сообразил, теперь герой не уйдет. Теперь ему крышка!

И Шакалов, гремя треножником, выскочил из редакции.

Никогда еще я не видел Колидорова таким оживленным, как в этот памятный морозный февральский день, когда Колидоров, прямо со службы, красный и оживленный, ворвался в мою комнату, содрал с себя полосатую беличью шубу (мехом наружу) и, стряхивая с ушастой шапки снег, закричал:

— Ты, жалкий капустный червь, гордящийся оседлым образом жизни и украшающий обеденный стол скатертью, ты, отправляющийся на службу в трамвае и в трамвае же возвращающийся со службы домой, ты, имеющий жену и тещу и полагающий свое благополучие в пошлом созерцании недоброкачественных кинематографических картин, — смотри… Вот…

Колидоров вынул из бокового кармана потрепанную географическую карту, разложил ее на столе и радостно захохотал.

— Видишь?

— Вижу, — осторожно сказал я, — это карта СССР, издана Госиздатом в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

— А еще что-нибудь видишь?

— Гм… Масштаб тут какой-то… Разрешено Главлитом за номером двадцать две тысячи семьсот пятьдесят шесть… тираж…

— Эх, ты! Шляпа!

Колидоров схватил меня за шею и, больно прищемив воротником кожу, ткнул носом в карту.

— Смотри, дубина, где будет твой друг Колидоров через какие-нибудь четыре месяца. Ну? Теперь видишь.

— Вижу.

— Что же ты видишь?

— Вижу, — прохрипел я, добросовестно проглядев карту, — что какой-то идиот измазал поверхность этой бумаги красным карандашом.