Говорков на сцене кончает арию. Аплодисменты.

Клава под аплодисменты, несущиеся из репродуктора, идет к двери.

Бабушка бежит за ней.

Бабушка. Ты что это выдумала? Никуда я тебя не пушу.

Клава (со слезами). Да перестаньте вы, бабушка, не мучьте меня. Ведь до города всего сорок минут. Я же на поезд из-за вас опоздаю, на восемь двадцать.

Убегает.

Улица маленького подмосковного городка. Зима.

Клава бежит по улице.

Фасад Большого театра. Театральная площадь.

Тараканов дремлет в своем «ЗИСе», поджидая пассажиров.

Перрон дачной станции. Клава ждет поезда.

В темноте возникает глаз электрички. Освещенный вагон останавливается перед Клавой. Она вскакивает на площадку. Поезд гудит и трогается с места.

Сцена Большого театра, Говорков начинает арию «В вашем доме…».

Оркестр. Арфистка забыла о своей книге. Книга валяется рядом с арфой. Арфистка внимательно слушает.

Фаготист, держа развернутый лист газеты за уголок, встал со своего места и смотрит на сцену.

Оркестрант застыл с тарелками в растопыренных руках.

К Василию Фомичу, стоящему за кулисами, подходит старик рабочий со стулом.

Рабочий. Вы бы сели, Василий Фомич.

Василий Фомич. После, после…

Рабочий. А ведь я помню, как вы это пели, Василий Фомич.

Василий Фомич. Бросьте, Никита Иванович, я так никогда не пел.

В ложе друзей Говоркова. Первый шофер и Онегин стоят на одном стуле, слившись друг с другом, как сиамские близнецы. То, что они сохраняют равновесие и не падают со стула, можно объяснить только чудом.

Говорков на сцене кончает арию. Аплодисменты.

Клава в вагоне поезда. Она нервничает. Глядит в окно.

В окне проносятся путевые огни. На горизонте возникает электрическое зарево столицы.

Конец антракта в Большом театре. Сейчас в ложе только мать и Люся.

Люся. Не плачьте, мама. Люди смотрят. Спрячьте платок.

Третий звонок. Гаснет люстра.

Говорков в своей уборной. Он сидит в изнеможении, как боксер в перерыве между раундами. Пот стекает по его загримированному лицу.

Василий Фомич обмахивает его полотенцем и пудрит.

Говорков. Если вы спросите меня сейчас, счастлив ли я, я отвечу вам: я счастлив, но не так, как если бы…

Василий Фомич. Знаю, знаю… Если бы Клава была здесь. Я слышал это от тебя тысячу раз. А теперь слышать не хочу. Нашел о чем говорить перед выходом.

Клава выходит из дверей вокзала, сбегает по ступеням, вскакивает в автобус.

Дирижер взмахивает палочкой. Занавес раздвигается.

Клава бежит под портиком Большого театра.

Говорков выходит на сцену.

Клава распахивает какую-то дверь. Привратник преграждает ей дорогу. Она отталкивает его и мчится вверх по лестнице.

Снова дверь, снова привратник.

Клава. Мне Говоркова.

Привратник. Нельзя на сцену.

Клава молча пробегает мимо. Чем дальше Клава бежит, тем явственнее становятся звуки оркестра.

В кулисах Василий Фомич. Он напряженно слушает. Оркестр играет интродукцию к арии «Куда, куда вы удалились…».

Клава(отчаянным шепотом). Василий Фомич!

Василий Фомич. Тише, тише. (Обнимает ее за плечи.)

Они замирают. Говорков начинает петь последнюю арию Ленского. Все женщины в первом ряду кажутся ему Клавами.

Ария с начала до конца.

Говорков кончает петь.

Овации.

У Василия Фомича и у Клавы по щекам катятся слезы. Клава делает попытку уйти, но Василий Фомич удерживает ее за руку.

Василий Фомич. Куда вы?

Клава. Домой.

Василий Фомич. Ладно, пойдем. (Уводит ее.)

На сцену выходят кланяться Онегин и его секунданты.

Занавес опускается.

В ложе друзей царит всеобщий восторг.

Друзья обнимают друг друга. Бешено аплодируют. Им теперь так тесно, что они выпирают из ложи, как опара из формы. Маленький Онегин с горящими глазами неистовствует больше всех. Он перегибается через барьер ложи все дальше и дальше. Наконец верхняя часть его тела перевешивает, и он с криком: «Говоркова! Говоркова!» — падает в партер. Лететь ему невысоко — всего один метр. Поэтому он тотчас же вскакивает на ноги и продолжает орать.

Говорков один расклешивается перед занавесом.

Из оркестра ему аплодируют музыканты.

Говорков под руку с Василием Фомичом подходит к дверям уборной.

Василий Фомич. А какой я тебе лавровый венок приготовил!

Жестикулируя, он подводит Говоркова к двери уборной и распахивает ее.

Говорков видит Клешу.

В театральном буфете. Идет пир горой. На столе батарея бутылок с так называемым «Театральным напитком». Друзья Говоркова сдвигают бокалы.

Из театрального подъезда выходят Клава, Василий Фомич и Говорков.

Подходят к такси, стоящему у театра.

Василий Фомич. Ну, друзья мои, вы меня извините, но я вас оставлю. Дела, дела…

Говорков и Клава. Куда вы, Василий Фомич, голубчик?

Василий Фомич. Старики не должны мешать молодым. Я уж как-нибудь на двух трамваях доберусь. (Убегает.)

Говорков и Клава усаживаются в машину.

Шофер. Куда ехать?

Он оборачивается. Влюбленные узнают Тараканова. Тараканов узнает их.

Говорков. Прямо. (Неопределенно машет рукой.) Тараканов, громко вздыхает и трогает с места. Автомобиль удаляется.

…Перед фамилией Фингльтое я, не задумываясь, ставлю знак минус. Именно этому господину я обязан тем, что с утра до вечера нахожусь в состоянии раздражения. Он до такой степени нахален и толстокож, что никакие намеки на нежелательность его общества не могут его пронять. В этом человеке сосредоточились все американские недостатки и нет ни одного из американских достоинств. При этом недостатки, которые у иных моих соотечественников носят довольно милый и безобидный характер и составляют лишь еле заметную черту, у мистера Фингльтона доведены до крайности, очищены от примеси всего симпатичного и человеческого. Они заложены в его натуре, так сказать, в химически чистом виде. Американцы чрезвычайно общительны. Мистер Фингльтон надоедлив. Американцы знают себе цену. Мистер Фингльтон самонадеян. Американцы любят грубоватую шутку. Мистер Фингльтон обладает остроумием жеребца и в состоянии издавать одно лишь ржание. Американцы иногда чересчур оптимистичны. Мистер Фингльтон просто глуп. Американцы деловиты и уважают деньги немного больше, чем они того заслуживают. Для мистера Фингльтона деньги — это всё, это предмет его страстной любви, это постоянная тема для разговора, это бог, которому он молится. Наша обычная американская способность делать быстро деньги доведена мистером Фингльтоном до виртуозности. Она превратила его в своеобразного маньяка, в какой-то автомат для выколачивания денег. В истории человечества не было войны или кризиса, которые не рождали бы нуворишей, эту отвратительную разновидность могильных червей. Я очень хорошо помню дельцов, разбогатевших на войне 1914–1918 годов. Это была весьма противная публика. Туповатые, ослепленные своим богатством люди, они с комической важностью покупали картины, везли из Европы целые замки, с важным видом слушали в Карнеги-холл Баха и Брамса и обвешивали своих вульгарных жен и хорошеньких любовниц драгоценностями с таким усердием, с каким дети украшают елку. Но мир изменяется к худшему. В этом смысле я присоединяюсь к мнению всех стариков. По сравнению с нуворишами, которых выплеснула на поверхность последняя война, те люди представляются мне чрезвычайно интеллигентными и в общем безобидными людьми. Весь ужас существования мистера Фингльтона и ему подобных заключается в том, что они, подобно прежним нуворишам, создают послевоенную моду. Они задают тон жизни. Их неприкрытый цинизм привел к тому, что современная состоятельная молодежь ничем, собственно говоря, не отличается от животных. Все эти демонстрации голых, помпейские собрания, от которых даже прожженный парижский холостяк мирного времени пришел бы в ужас, все эти папуасские танцы, клубы кокаинистов и курильщиков опиума, официальный союз гомосексуалистов и лесбиянок, романы с описанием пятисот способов любви (их вы можете найти в любой добропорядочной гостиной) — все это настолько чудовищно, что не умещается в моем сознании.