В работе над книгой был и другой, личный интерес. Она была написана в основном тогда, когда я возглавлял архивную службу России. За пять лет работы (с 1990 до начала 1996 г.) руководителем Государственной архивной службы — Главным государственным архивистом России — мне пришлось вблизи наблюдать деятельность власти на критических, кризисных этапах истории страны (а кризисов на эти пять лет пришлось немало!). В прямом и точном смысле этого слова удалось видеть гибель СССР, КПСС и их важнейших институтов. На моих глазах, а отчасти — и ,;ри личном участии возникали институты новой и возрождались традиции старой, дооктябрьской государственности1
Трудно было не задуматься — почему, как и кем делается история, как сегодняшние альтернативы развития укладываются на следующий день в прокрустово ложе безальтернативного прошлого.
Возникала пугающая историка мысль о том, что богатство конкретного исторического процесса не исчерпывается тем, что мы называем историческими источниками, не может быть упаковано в архивные папки или учтено в каталогах библиотеки. Поведение и отдельного человека во власти, и общественных групп самым существенным образом зависит от настроений и размышлений, индивидуального миропонимания и особенностей воспитания и образования, общественных ожиданий и личных амбиций — словом, от того, что, как правило, не формулируется в виде неких документов. Никакие группы аналитиков, никакой аппарат или «окружение», никакие формальные институты власти не могут заменить этот «принцип дополнительности»2 в определении действий «человека во власти» (замечу — как и любого другого человека).
Это неуловимое самоосознание, наряду с профессиональными приемами и методами исторической науки, служит средством познания прошлого и настоящего, понимания «духа истории», ее смысла. Историк-современник, историк внутри изучаемого им исторического процесса (в любой ипостаси этого процесса) всегда обречен на обвинение в предвзятости — и справедливо3, потому что он вынужден нарушать заповедь античных историков — взирать на прошлое без гнева и пристрастия. Однако у него есть и другая, счастливая, возможность — отразить свою правду\ оставаясь при этом на прочной основе свойственных его времени методов и методик исторической науки, дополнять (или корректировать) понимание, которое есть «на кончиках пальцев» современника — участника событий, со знанием историка-профессионала.
Эта книга стала попыткой сочетать использование собственно исторических методов исследования и конкретных наблюдений и знаний «человека из власти». Отмечу, что «открытие архивов)» и вовлечение в научный оборот большого числа важных документов позволяло сравнить, что задумывалось и что из этого вышло, сопоставлять благие намерения и их осуществление.
Книга была издана в Российской академии государственной службы в 1998 г. Она вызвала определенный интерес, о чем свидетельствуют рецензии в научной печати и в средствах массовой информации5, споры в профессиональной среде. Замечания касались по преимуществу двух вопросов.
Первый из них — это оценка историографии.
Второй — это оценка источниковой базы для изучения проблемы, заявленной в книге.
Поэтому в послесловии остановлюсь именно на этих вопросах.
Замечу, в качестве предварительного условия, что существует очевидная зависимость и взаимообусловленность между состоянием историографии и доступностью и изученностью источников.
Хочу отметить, что для исторического сознания характерна не только преемственность, не только осознание непрерывности истории. Изучение России вынуждает сделать вывод о том, что историческому сознанию свойственны своего рода разрывы, прерывность. Эти разрывы связаны с революционными событиями или с политическими тенденциями, порождавшими стремление представить «с чистого листа» очередной этап истории[1]. Понять состояние историографии проблемы власти в послевоенном СССР невозможно без понимания этого разрыва и предпринимаемых в разное время попыток его преодоления. Отсюда и некоторый исторический экскурс в историографию, отнюдь не претендующий на полноту.
Будучи последовательными в своем стремлении «переходить с точки зрения культуры на точку зрения цивилизации», творцы культурной революции в СССР замыслили даже программу отказа от кириллической письменности в стране и замены ее на латиницу. Наркомпрос РСФСР с конца 20-х гг. полным ходом вел дело к введению латинских шрифтов8 Запоздалым эхом идеи «мировой революции» звучали в 1930 г. слова А. В. Луначарского: «Отныне наш русский алфавит отдалил нас не только от Запада, но и от Востока...» Подкомиссия по латинизации русской письменности, созданная в Главнауке при Наркомпросе, объявила русский алфавит «пережитком классовой графики XVIII-XIXbb., русских феодалов-помещиков и буржуазии»9
Бухарину и Луначарскому вторил практик организации образования — М. Н. Покровский: «Мы поняли,— чуть-чуть поздно,— что термин "русская история" есть контрреволюционный лозунг, термин, одного издания с трехцветным флагом и "единой, неделимой"»10.
Он же писал: «Та теория, которая сводила весь смысл русской истории к образованию огромного... государственного тела, именуемого Российской империей, и которая нашла свое выражение в "Истории" Карамзина, эта теория устарела уже, можно сказать, в день своего появления»11.
Следовало, однако, истреблять не только память о прошлом России, но и методы исторического исследования. Сам секретарь ЦК ВКП(б) И. В. Сталин занимался проблемами источниковедения. В письме в редакцию журнала «Пролетарская революция» «О некоторых вопросах истории большевизма» он дал отповедь некоему Слуцкому, который «утверждает, что не найдено еще достаточного количества официальных документов, свидетельствующих о решительной и непримиримой борьбе Ленина (большевиков) против центризма». По мнению Сталина, «этим бюрократическим тезисом оперирует он (Слуцкий.— Авт.), как неотразимым аргументом...». Секретарь ЦК был возмущен, что находятся люди в редакции журнала, которые берутся «дискуссировать против этой галиматьи, против этого жульнического крючкотворства. Но что тут собственно дискуссионного? Разве не ясно и так, что разговорами о документах Слуцкий старается прикрыть убожество и фальшь своей так называемой установки? ...Какие ему нужны еще документы? ...Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их делам, прежде всего, а не только по их декларациям?»12
Позже отношение вождей партии к отечественной культуре и к исторической науке претерпело некоторые изменения. Уже в начале 1930 г., в разгар коллективизации и в условиях массового недовольства крестьянства, Политбюро ЦК ВКП(б) было вынуждено отказаться от планов перевода письменности на латинский шрифт. В 1934 г., после прихода Гитлера к власти в Германии и осложнения внешнеполитического положения страны, стремясь расширить социальную базу Советской власти, Сталин, Киров и Жданов подготовили «Замечания по поводу конспекта учебника по "истории СССР"». Их критические замечания сводились к тому, что авторы учебника обязаны обосновать преемственность между сегодняшним СССР и историей всех народов и государств, существовавших на его территории в прошлом, закономерность революции в стране. «Нам нужен такой учебник истории СССР,— писали вожди партии,— где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР...»13
Отечественная история превращалась в ресурс патриотического воспитания, и поэтому прежнее уничижительное отношение к истории России, свойственное Бухарину и Покровскому, подверглось партийному осуждению14
Другое дело — собственно новейшая история СССР, история современности. Здесь лозунгом «назад, к Ключевскому» отделаться было нельзя. Нельзя уже из- за того, что за старой историографией стоял научный метод, противоречивший партийной «установке» как средству познания. Квинтэссенцией одобренных высшим партийным руководство^ «установок» объяснения и понимания недавнего прошлого стал вышедший в 1938 г. «Краткий курс истории ВКП(б)», официальным автором которого считался Сталин15 В Постановлении ЦК ВКП(б) от 14 ноября 1938 г. «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском "Краткого курса истории ВКП(б)"» указывалось, что, «создавая "Краткий курс истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)", ЦК ВКП(б) исходил из следующих задач... Необходимо было дать партии единое руководство по истории партии, руководство, представляющее официальное, проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований. Изданием "Курса истории ВКП(б) ", одобренного ЦК ВКП(б), кладется конец произволу и неразберихе в изложении истории партии, обилию различных точек зрения и произвольных толкований важнейших вопросов партийной теории и истории партии, которые имели место в ряде ранее изданных учебников по истории партии»16
