Если с другими корреспондентами переписка зачастую прерывалась или прекращалась вовсе, то письменное общение с Цельтером со временем становилось все интенсивнее, но Гёте даже этого было мало. В одном из писем он обращается к другу с просьбой: «Будьте здоровы и скорее напишите мне что-нибудь еще, чтобы не возникало долгих перерывов. Бывает, и не заметишь, как такой перерыв перейдет в вечную жизнь»[1752].
Важной вехой в истории этой дружбы стал ноябрь 1812 года. Охваченный горем Цельтер сообщил другу о самоубийстве своего приемного сына. При жизни тот доставлял ему немало хлопот, однако Цельтер возлагал на него большие надежды. «Поддержите меня целительным словом. Я должен собраться с духом, но я уже не тот, каким был много лет назад»[1753], – пишет он. В ответном письме Гёте неожиданно переходит на «ты»: «Твое письмо, мой любимый друг, в котором ты сообщаешь о великом горе, случившемся в твоем доме, удручило и даже сломило меня, ибо оно застало меня в момент очень серьезных размышлений о жизни, но лишь благодаря тебе я сам смог собраться с духом»[1754]. Он описывает свои собственные мысли о самоубийстве (об этом уже шла речь в девятой главе в связи с работой над «Вертером»); taedium vitae[1755] знакомо ему не понаслышке, однако от окончательного «крушения» его всегда спасала работа. И после этого следует гимн несокрушимой жизнестойкости: «Ведь так заканчиваются все рыбацкие истории. После ночного шторма лодка вновь причаливает к берегу, вымокший насквозь рыбак сушит одежду, и на следующее утро, когда над волнами снова восходит сияющее солнце, море в который раз манит его к себе».[1756]
Цельтеру, к которому обращены эти слова утешения, тоже пришлось утешать Гёте. В 1830 году, узнав о смерти его сына, Цельтер писал другу: «Наши братские узы, мой дорогой, подвергаются серьезным испытаниям. Мы должны это пережить, пережить тихо и безмолвно! Да! Мы своими глазами должны увидеть, как совсем рядом с нами рушится и гибнет то, что нам не принадлежит. Это единственное утешение»[1757].
Впервые Цельтер посетил Гёте в Веймаре в 1802 году, после чего приезжал еще одиннадцать раз, и всякий раз Гёте настойчиво приглашал его к себе. Сам он, впрочем, так и не выбрался в Берлин. Цельтер был его осведомителем, сообщавшим во всех подробностях о событиях театральной, придворной и светской жизни. Гёте с удовольствием читал про городские новости и слухи и угощался присланными деликатесами. Здесь Цельтер умел потрафить своему другу, посылая ему тельтовскую брюкву, маринованную рыбу, а иногда и икру – будучи состоятельным человеком, он мог себе это позволить. Гёте мог отблагодарить друга куропатками, вином и своими сочинениями, на которые Цельтер всегда отвечал подробными, не всегда хвалебными комментариями. Это был крепкий дружеский союз, охватывавший как обыденное, так и возвышенное. Цельтер всего на два месяца пережил Гёте. Со смертью друга угасла и его жизненная сила. Впрочем, саркастическое чувство юмора осталось с ним до конца. Уже после смерти друга он писал одному своему знакомому: «До сих пор нас разделяли 36 миль, а теперь я с каждым днем подхожу к нему все ближе и ближе; на этот раз ему от меня не уйти»[1758].
Несмотря на сдержанную реакцию читателей на его переписку с Шиллером, Гёте не отказался от намерения опубликовать и свою переписку с Цельтером. Таким образом, начиная с середины 1820-х годов они писали друг другу письма, зная, что они предназначены и для будущих поколений. Это были по-прежнему личные, доверительные послания, однако особенно в гётевских письмах нельзя не заметить, что порой они адресованы не только нынешнему, но и будущему читателю. Это относится, в частности, к резкой критике братьев Шлегель: «Братья Шлегель при всех их превосходных талантах всю свою жизнь были и остаются несчастными людьми; они хотели являть собой больше, чем им было даровано природой, и достичь большего, чем могли, поэтому и наделали много бед в искусстве и литературе»[1759]. А. В. Шлегель раскритиковал переписку Гёте и Шиллера, после чего раздосадованный Гёте и написал эти слова. Цельтер не сердился на друга за то, что тот порой явно обращался к широкой публике. Он, со своей стороны, сохранял камерную тональность писем, открыто рассказывая в них о своей повседневной жизни и работе.
Цельтер был с Гёте до конца его дней. Из старых друзей в живых оставались лишь Вильгельм фон Гумбольдт и Кнебель. Все другие уже умерли. Шарлотта фон Штейн скончалась 6 января 1827 года в возрасте восьмидесяти четырех лет; в последние годы жизни она превратилась в беспомощную, дряхлую старуху, почти слепую и глухую, но до последнего дня сохраняла ясность ума. «В этом мире я, к сожалению, словно чужая», – писала она своему любимому сыну Фрицу, чье детство прошло в доме Гёте. В теплые дни она выходила посидеть на скамейке перед домом, в тени лимонных деревьев. Однажды Гёте, который навещал ее крайне редко, присел к ней поболтать. На следующий день Шарлотта послала ему записку: «Как Вы чувствуете себя, дорогой тайный советник, после вчерашнего сидения на моей твердой скамье? Я корю себя за то, что не велела вынести Вам стул <…>. Не утруждайте себя ответом, мне достаточно будет услышать, что Вы здоровы»[1760].
В конце жизни Шарлотта заботилась лишь о том, чтобы никому не быть в тягость. Перед смертью она распорядилась, чтобы похоронная процессия не проходила мимо дома на Фрауэнплан – это могло бы расстроить «тайного советника». Так Гёте, никогда не ходивший на похороны, и на этот раз остался в стороне. Ни в дневнике, ни в письмах нет ни одного упоминания об уходе госпожи фон Штейн.
На следующий год, 14 июня 1828 года, умирает Карл Август. Накануне смерти он успел посетить своих прусских родственников в Берлине и в чине генерала прусской армии провести почетный смотр кавалерии. Это потребовало от него огромных усилий, да и прочие торжественные мероприятия дались ему тяжело. Цельтер писал из Берлина: «Великому герцогу <…> пришлось выслушать всю эту бесконечную оперу – дай бог, чтобы домой он вернулся живым и здоровым»[1761]. Однако здоровым Карл Август уже давно себя не чувствовал и в последние годы старался как можно больше времени проводить на богемских источниках. Впрочем, сохранив в душе юношескую легкость, своего давнего друга он по-прежнему иногда называл «старик». Гёте в то время вел замкнутый образ жизни, и герцог пытался расшевелить его. В одном из писем он, чтобы выманить Гёте на прогулку, описывает красоты цветущего парка, педантично перечисляя латинские названия растений: «Speciosa Accacien словно в снегу, Hispida неописуема красиво, а Glabra только начинает расцветать. В Бельведере тоже есть на что посмотреть!»[1762] На это жизнерадостное послание Гёте отвечает обстоятельным и церемонным письмом, впрочем, тоже не без веселого лукавства: «Весьма цветистое наставление Вашего Королевского Высочества, равно как и чудесный цветок, присланный мне по милости Вашей супруги, возымели столь благотворное воздействие на мое замершее существование, что я намереваюсь уже сегодня предпринять попытку вновь присоединиться к странствующим и прогуливающимся. Сделать это я полагаю в некотором отдалении от излюбленных заведений»[1763].
Кризис 1817 года, приведший к уходу Гёте из театра, давно миновал, и старая дружба вошла в прежнюю спокойную колею. Разумеется, время от времени имели место разногласия и недоразумения. Было ли участие герцога в качестве свата в истории с Ульрикой летом 1823 года недоброй шуткой, мы уже никогда не узнаем. Пропрусски настроенный герцог терпеть не мог князя Меттерниха и сердился, когда Гёте снова и снова заводил о нем речь. Между тем именно благодаря Меттерниху Гёте смог защитить свои авторские права на издание сочинений в последней редакции, но когда он с восторгом рассказывал о соответствующем «чудеснейшем документе», полученном из рук Меттерниха, Карл Август ни единым словом не отозвался на эти восторги, а вместо этого многословно рассуждал о показаниях барометра и пороше в Тюрингском лесу.
