Это может быть любовная связь, определенная деятельность, собственность. Отречение связано с жертвой. Отречься можно не только от того, что уже имеешь, но и от стремления. Достаточно иметь хоть какую-то связь с тем, от чего ты отрекаешься, пусть даже эта связь заключается лишь в желании иметь. Если нет вообще никакой связи, не от чего и отрекаться.

Но в чем смысл отречения? Свою позицию на этот счет Гёте высказал в четвертой книге «Поэзии и правды», написанной в конце 1820-х годов, в контексте рассуждений о мировоззрении Спинозы: «Наша физическая, равно как и общественная жизнь <…> – все призывает нас к самоотречению»[1631]. Ради чего? Чтобы избежать еще бóльших потерь. Всякий раз привязываясь к чему-то, что время неизбежно отнимет у нас, мы обрекаем себя на новое разочарование. Поэтому, «дабы уклониться от частных отречений», имеет смысл «раз и навсегда ото всего отречься»[1632]. Это может подразумевать отказ, но иногда достаточно и внутреннего освобождения, когда фактическое владение ощущается как невладение. Тем самым человек может защитить себя от разочарований, что подтверждает истинность Хайдеггера о том, что отказ не отнимает, а дает.

Отказ от реализации, избыток нереализованного и энергия этого отказа тоже могут обогатить личность. При угрозе потери добровольный отказ позволяет уберечь собственное достоинство. Тот, кто не способен решительно отречься сам, обречен на горечь утрат. Отрекающийся сохраняет свою независимость, но порой это единственное, что у него остается, а этого может быть мало.

Разумеется, пламенная суть отречения заключена в сексуальном воздержании. Поэтому подлинно «отрекающимися» в романе являются Вильгельм и Наталия. В конце «Годов обучения» они находят друг друга, но отрекаются от любовного союза, сохранив для себя лишь возможность переписки. Ради чего, собственно? Чтобы не исчезло взаимное притяжение, которое в случае сексуального удовлетворения угасло бы слишком скоро? Отречение ради сохранения влечения и тоски друг по другу? Возможно, в случае Вильгельма и Наталии такое решение и имеет смысл, но не для героев сомнительных социальных утопий в романе. Здесь, как нам уже известно, за выполнением каждодневных задач не должно оставаться времени на томления и раздумья.

Вильгельм меж тем тоже избавляется от своих юношеских грез. Мир искусства и особенно театр открыли ему непостоянство его натуры и подтолкнули на путь странника; Общество башни и Союз переселенцев, Педагогическая провинция и дядюшкино поместье – противоположный полюс предельной упорядоченности и рациональности, где каждому отводится то место, на котором он будет приносить максимальную пользу обществу. Здесь тоже царит дух отречения – он пронизывает весь роман.

Но в чем смысл этого насилия над собой в угоду прозаичной реальности? Как ни странно, в романе Гёте не отвечает на этот вопрос. Быть может, ответ следует искать в его собственной жизни.

Когда в начале лета 1816 года Гёте целым и невредимым выбрался из перевернувшегося экипажа, который должен был доставить его в Гербермюле к Марианне Виллемер, и, увидев в этом дурное предзнаменование, отказался от встречи с Марианной и какое-то время даже не писал ей, для него это было подлинным отречением. На пару лет он отложил даже незаконченный «Западно-восточный диван», предаваясь ностальгии по ушедшим чувствам и не зная, можно ли надеяться на их возвращение.

Сейчас ему было не до «переливов», и когда волшебное настроение ненадолго к нему вернулось в связи с корректурой «Западно-восточного дивана» в 1818 году, он воспринял это как по дарок судьбы. В остальном же Гёте еще больше, чем прежде, старался не выдавать движений своей души и в общении с окружающими держался официально и отстраненно. Это почувствовала и Шарлотта Буфф, она же овдовевшая госпожа Кестнер и Лотта из Вецлара, когда в сентябре 1816 года несколько недель гостила в Веймаре у своего зятя Риделя и однажды была приглашена в дом Гёте. Своему сыну она писала об этой встрече: «Я познакомилась с одним старым господином, который, не знай я, что он – Гёте (да даже и притом, что мне это известно), не произвел бы на меня приятного впечатления. Ты же знаешь, сколь мало я ожидала от этой встречи, вернее, от этого нового знакомства. Поэтому суждение мое совершенно непредвзято. Впрочем, он в своей чопорной манере всячески старался проявить ко мне любезность»[1634]. Шарлотту сопровождала ее дочь, на которую от этой встречи тоже повеяло холодом. Вот что она пишет о Гёте: «К сожалению, все разговоры, которые он вел, были столь обыденны, столь поверхностны, что с моей стороны было бы самонадеянно утверждать, будто я слышала Гёте или говорила с ним; в том, что он говорил, не было ничего от его души или ума»[1635].

Гёте лишь недавно отразил свои воспоминания о Вецларе и своей вертеровской влюбленности в третьей книге «Поэзии и правды». На мгновение этот давно исчезнувший мир снова стал ему ближе. Быть может, именно поэтому его напугала встреча с тем, что от него осталось в настоящем. И если он разочаровал Шарлотту, то и Шарлотта разочаровала его. В отличие от образа, сохранившегося в памяти, ее присутствие в настоящем не всколыхнуло в нем былого чувства. Чуда «повторенного отражения» не произошло – по-видимому, для Гёте оно было возможно только в литературных воспоминаниях. Выражение «повторенное отражение» он использует по аналогии с процессом, который происходит с так называемыми энтоптическими цветами, когда цвета отражаются в раскаленном, а затем остывшем зеркале: если поставить два зеркала друг напротив друга, то цвета станут более насыщенными и интенсивными. То же самое, по мнению Гёте, происходит и с литературно обработанными воспоминаниями: «Если учесть, что повторенные <…> отражения не просто сохраняют прошлое, но и возводят его на новый, более высокий уровень бытия, невольно вспоминаются энтоптические явления»[1636]. Усиление воскрешаемых памятью образов происходит в литературном произведении, но не при личной встрече после стольких лет. Какое-то время они сидели друг подле друга, и оба чувствовали себя не в своей тарелке. Лишь Томас Манн сумел найти в этом неудавшемся свидании литературное очарование.

Во время работы над автобиографией, которую Гёте продолжил после публикации первых трех частей «Поэзии и правды», чувство отчуждения от современного мира только нарастало. Гёте писал Цельтеру: «Я по-прежнему живу на свой, известный тебе лад, почти не вижу людей и по существу живу лишь в прошлом, упорядочивая и правя старые бумаги всех сортов»[1637]. Когда-то больной Шиллер жаловался ему, что безвылазно сидит в бумажных стенах. И теперь такое же чувство появляется у самого Гёте. «Свою зиму, – пишет он Цельтеру, – я провожу почти в полном одиночестве, усердно диктую, чтобы все мое существование осталось на бумаге»[1638]. То, что он теперь переносит на бумагу, есть не что иное, как отражение отражения, т. е. отражение того, что он сам когда-то писал, и, оглядываясь назад, Гёте лишь удивляется собственной беззаботности. «Чувствуешь былое стремление быть человеком серьезным и хорошим, – пишет он Буассере, – узнаешь о своих собственных достоинствах, которых теперь уж нет <…> К тому же видишь, как праведными и неправедными путями ширится во все стороны век, так что невинно продвигающаяся шаг за шагом наивность вроде моей в моих собственных глазах предстает в удивительной роли»[1639]. В свое время Гёте пришлось смириться с тем, что Шиллер причислил его к «наивным натурам», теперь же он сам впервые применил эту характеристику к самому себе. По прошествии лет ему кажется, будто он брел по жизни, словно лунатик, и он знает, что лишь так и мог действовать. Для действия нужна беззаботность. Как Гёте скажет позднее, кто действует, делает это без зазрения совести. Не будь у него этой способности, он был бы обречен на неподвижность. Действие и творчество предполагают сужение собственной личности и отмежевание от внешнего мира, благодаря чему человеку удается создать нечто такое, что обладает собственным размахом. Поэтому он так любит перечитывать свои старые рукописи и заметки. Гёте читает самого себя, словно книгу, и его душа становится шире и просторнее. Сам он любит предаваться воспоминаниям, но не любит, чтобы ему напоминали о прошлом, и потому не отвечает на письма Беттины фон Арним. К тому же он, по-видимому, так и не простил ей, что как-то в пылу ссоры та назвала Кристиану «жирной кровяной колбасой».