Теперь становится понятно, почему Гёте был недоволен первым вариантом, написанным в прозе, считая его слишком «небрежным». Он был недостаточно «чистым», его ритм еще не сложился в стихи, и именно над этим Гёте продолжал работать вплоть до путешествия в Италию. Уже в Риме он закончил возведение этого храма красоты, «богатый внутренней, но бедный внешней жизнью»[743]. В этой внутренней жизни пьесы едва уловимо прослеживаются автобиографические моменты. Отношения между братом и сестрой: Орест обретает покой в объятьях Ифигении. В жизни Гёте все было ровно наоборот: сестра искала успокоения у брата. Подобно Оресту Гёте испытывал чувство вины по отношению к сестре и отвергнутым им друзьям Ленцу и Клингеру. В том, в каких нежных тонах изображена дружба между Орестом и Пиладом, угадывается дружба Гёте с герцогом. Способность Ифигении околдовывать и усмирять своими чарами вызывает в памяти образ Шарлотты фон Штейн.

В этой пьесе о далеких странах и давних временах, безусловно, слышны отголоски нынешней жизни Гёте. И все же временами она кажется ему как будто чужой, и он не видит для себя возможности погрузиться в соответствующее настроение чистоты. Сопровождая герцога в военном походе против революционной Франции, он оказался в Пемпельфорте в доме братьев Якоби, где друзья попросили его почитать из «Ифигении». «…из чтения ничего не вышло, – пишет он в “Кампании во Франции 1792 года”, – кротость чувств была в ту пору чужда мне»[744]. Что он имеет в виду под «кротостью чувств»? По всей видимости, то самое чувство чистоты, которое невозможно было сохранить в гуще военных действий. То, как он описал реакцию публики на премьеру спектакля, вероятно, относится и к нему самому: «Игр. “Ифигению”. Весьма благоприятное впечатление, особенно на чистых душою людей»[745].

Так сложилось, что лишь в редкие минуты эта пьеса была ему близка: слишком много оказалось в ней возвышенного гуманизма.

«Кротость чувств», из которой возникла «Ифигения», – это и есть идея чистоты. В то время для Гёте она имела экзистенциальное значение. Когда 7 августа 1779 года, незадолго до начала путешествия в Швейцарию, он подводит своеобразный итог своей жизни, то по этой одной из немногих относительно длинных дневниковых записей можно заметить, насколько идея чистоты довлеет над всей его жизнью: «Прибирался дома, просматривал свои бумаги и сжег всю старую шелуху. Новые времена, новые заботы. Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. Как я лишь наполовину притрагивался ко всему научному, чтобы вскоре снова утратить к нему всякий интерес; как все, что я писал в то время, было пронизано каким-то смиренным самодовольством. Сколь поверхностно я соприкасался с людскими и божественными делами. Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца. Время, что провел я с октября 75-го года, носимый по жизни, я пока не решаюсь обозреть. Помоги нам, Господи, и озари наш путь, дабы мы не мешали сами себе! Позволь нам с утра до вечера делать то, что надлежит, и дай нам ясное понимание последствий! Чтобы мы не уподобились тем людям, которые целый день жалуются на головные боли и должны бы принять лекарство, а вместо этого каждый вечер пьют слишком много вина. Пусть идея чистоты, простирающаяся вплоть до куска пищи, который я отправляю в рот, светит все ярче и ярче в моей душе»[746].

Странная запись. Перед отъездом Гёте подводит итоги своей жизни до момента переезда в Веймар. Недавнее прошлое он и вовсе «не решается обозреть». До сих пор его жизнь не была «чистой». Что это означает? Чтобы разобраться в этом, посмотрим, как он сам описывает эту нечистую прошлую жизнь. Он с «наслаждением» предавался «бессвязности, суете», «выдуманным отношениям», «праздному переживанию <…> страстей», пренебрегая «целесообразными размышлениями и сочинительством»[747]. Если исходить из этого противопоставления, то идея чистоты раскрывается как добросовестность в практических действиях и размышлениях, как ясность, целесообразность, прагматичное чувство реальности. Безусловно, здесь тоже есть место страсти, но не увлеченности выдуманными, призрачными существами, а страстному отношению к действительности, как бы оно ни проявлялось. Из воды, где он не чувствовал под ногами дна, он ступает на твердую почву, где щедрое солнце согревает его своими лучами. Нечистота как отсутствие почвы под ногами. С этим же связана и ассоциация с возлияниями, после которых человек просыпается с больной головой.

Означает ли эта идея чистоты также неприятие творческого воображения и того смятения, которое оно несет за собой? Подразумевает ли она способность открыто смотреть в глаза реальности и отвечать ее требованиям? И не имеется ли здесь в виду в конечном счете очищение от поэзии? Вряд ли, тем более что совсем недавно Гёте еще работал над своей «Ифигенией», этим поэтическим гимном гуманизму, пронизанным идеей чистоты.

Да и в целом здесь вряд ли можно говорить о нападках на творческое воображение. Скорее, идея чистоты, в понимании Гёте, требует четкого различения двух сфер: здесь – реальность, там – поэзия, а также достаточного благоразумия, чтобы не смешивать их между собой, отвечая требованиям каждой из жизненных областей. Так, к примеру, существует внутренняя логика «правления» и совершенно отличная от нее логика поэзии. Это умение отличать одно от другого Гёте, по-видимому, и имеет в виду, когда пишет: «Позволь нам с утра до вечера делать то, что надлежит, и дай нам ясное понимание последствий»[748].

При таком четком разделении сфер идея чистоты проникает в каждую из них, однако раскрывается в каждой области по-своему. Практические поступки и поведение человека должны быть чистыми «вплоть до куска пищи, который я отправляю в рот», что означает примерно следующее: разумный, даже диетический образ жизни, собранность, пунктуальность, предельно серьезное отношение к выполняемым задачам, исполнение своих «каждодневных обязанностей» и сосредоточенность на том, что ты делаешь в данный момент времени. Именно эта сознательная сосредоточенность и едва ли не даосская дисциплинированность в повседневной жизни так восхищала Гердера в Гёте: «Недавно он читал нам новую прекрасную книгу из своего “Вильгельма Мейстера”, а в другой раз начало еще одной превосходной работы [статьи о межчелюстной кости]. Работа и занятия – это, пожалуй, единственное, что возвращает этого удивительного человека ему самому, притом что самым ничтожным и даже самым ненавистным прочим занятиям он предается с абсолютным спокойствием, как будто они – единственное и самое важное для него лично»[749].

Эту черту, которая вовсе не была врожденной отличительной особенностью Гёте, а долго и с большим трудом сознательно вырабатывалась им, он многие годы спустя так описал в «Максимах и рефлексиях»: «Кто хочет действовать, должен сосредоточиться лишь на том, что имеет отношение к настоящему моменту, – так ему удастся избавиться от рассеянности»[750]. Гёте не отвергает полностью лирического томления с характерным для него выходом за пределы текущего момента, однако таким образом соотносит его с проблемами и требованиями повседневной жизни, что ему приходится обходить стороной всю эту сферу. В «Годах странствий Вильгельма Мейстера» Ленардо пишет Вильгельму: «…я же должен помнить только о том, что помогает делу, а оно уже рассеет томления и тоску»[751]. Впрочем, они не исчезают бесследно, а оставляют после себя чувство неудовлетворенности, которое подталкивает к новым действиям и питает воображение. Таким образом, в сфере практических действий чистота означает полную самоотдачу в решении насущных задач. Только так можно достичь практического мастерства.