К этому же времени, когда Гёте начинает интенсивно изучать естественные науки, относится и его сближение с Гердером, который в 1776 году по настоянию Гёте приехал в Веймар, после чего в отношениях между друзьями наступило заметное охлаждение. Будучи высшим духовным чиновником в герцогстве, Гердер имел приличное жалование, но, несмотря на это, находил причины для недовольства. В отличие от Гёте он не мог похвастаться тесными связями с герцогским двором. Впрочем, он и сам не пытался их установить, а вместо этого замыкался в себе, терзаемый обидой и неоцененным благородством. Он страдал оттого, что герцог и Гёте пренебрегали его богослужениями, мало интересовались системой школьного образования, находившейся в его ведении, а самое главное – выделяли на ее развитие недостаточно средств. Так, например, уже давно было принято решение об учреждении курсов для учителей, Гердер не раз напоминал об их необходимости, однако реализация этого замысла постоянно откладывалась. Гердер воспринимал это как личное оскорбление. Кроме того, к своей должности он относился как к почетной синекуре, ожидая, что у него будет много времени для писательской работы. Именно так ее расписывал Гёте. На деле же вышло иначе. На него навалилось множество должностных обязанностей, и литературная деятельность застопорилась. Это его злило. Он боялся упустить лучшие годы. С затаенной ревностью следил он за карьерой Гёте, к которому еще недавно относился покровительственно, обращаясь с ним немного свысока, как с учеником. Прежде Гёте не возражал против такого разделения ролей и какое-то время позволял Гердеру наслаждаться статусом «учителя». Однако после писательского прорыва Гёте в 1774 году их отношения стали постепенно меняться. В Веймаре Гёте окончательно утвердился на главных ролях, и Гердеру казалось, что Гёте его обошел. С нескрываемой обидой пишет он в 1782 году своему другу Гаману о Гёте: «Теперь он, стало быть, действительный тайный советник, президент камеральной палаты, президент Военной коллегии, инспектор строительных работ, включая дорожные, а кроме того – directeur des plaisir, придворный поэт, устроитель веселых празднеств, придворных опер, балетов, маскарадов, автор должностных списков и художественных произведений и пр., директор рисовальной школы, в которой зимой он читал лекции по остеологии; и повсюду сам главный исполнитель, танцор, одним словом, фактотум веймарского и, даст бог, в ближайшем времени и майордом всех дворов Эрнестинской линии, которые он объезжает, собирая почести. Ему пожаловали баронский титул, а в день его рождения <…> будет объявлено о присвоении ему дворянского звания. Из своего сада он переехал в город, где живет на широкую ногу, устраивает вечерние чтения, которые вскоре превратятся в настоящие ассамблеи и пр. и пр. При всем при том дела идут как попало.

Мое присутствие здесь едва ли не бесполезно и день от дня все больше тяготит меня. Кому есть, куда идти, мечтает покинуть эти места…»[860].

Летом 1783 года именно Гёте захотел возобновить прежнюю дружбу. Теперь, как когда-то перед отъездом в Швейцарию, он снова почувствовал потребность внести ясность в свои отношения с друзьями. По этой же причине за несколько месяцев до того он помирился с Якоби и после долгого молчания снова написал Кестнеру, чтобы еще раз извиниться за те несчастья, которые повлекло за собой всеобщее увлечение «Вертером». Теперь пришло время для возобновления дружбы с Гердером.

Гердер к тому моменту тоже был готов к примирению. Он страдал, чувствуя, что его творческие силы не находят выхода. Между тем у него в голове зародился замысел грандиозного труда по культурной антропологии и естественной истории – со времен Джамбаттисты Вико никто не дерзнул создать ничего подобного. Гердер долго колебался, но теперь в нем росло и крепло чувство, что у него все может получиться! Творческий кризис наконец был преодолен. Его перо обрело былую легкость, к нему вернулась уверенность в себе, и он снова мог встретиться со своим старым новым другом. Темы, в которые углублялся Гердер, вызывали у Гёте сильнейший интерес с тех пор, как он приступил к своим естественно-научным изысканиям. Главу за главой прочитывал он это рождающееся на его глазах великое произведение – «Идеи к философии истории человечества» – и был настолько им увлечен, что не мог допустить, чтобы его восторгов не разделила Шарлотта фон Штейн, которая, в свою очередь, пишет Кнебелю: «В новом сочинении Гердера высказывается предположение, будто вначале мы были растениями и животными; что еще слепит из нас природа, мы, наверное, не узнаем. Гёте теперь ломает себе голову над этими вещами, и все, что проходит через его воображение, становится крайне интересным. Таковыми благодаря ему стали для меня ненавистные кости и безотрадный мир камня»[861].

И для Гёте, и для Гердера возобновление дружбы – настоящее счастье. Им о многом нужно рассказать друг другу, они подолгу беседуют о жизни и творчестве, беседуют упоенно, без ревности и обиды. Гердер пишет Якоби: «Гёте часто навещает меня, и его общество услаждает меня, словно бальзам»[862]. Гёте пишет Лафатеру: «Одна из высочайших радостей в моей жизни – это то, что между мной и Гердером не осталось ничего, что бы нас разделяло. Не будь я таким упорным молчуном, все разрешилось бы еще раньше, но зато теперь это навсегда»[863].

Впрочем, как показало будущее, и это примирение было не навсегда. Их дружба продержалась еще десять лет, а потом, когда в жизни Гёте появилась еще одна великая дружба – с Шиллером, отношения с Гердером снова омрачились.

В сентябре 1780 года Гёте пишет, что хочет возвести «пирамиду» своего бытия «как можно выше, в самое небо»[864]. Он убежден, что и на службе у герцога сможет достичь желаемых высот. Однако проходит еще год, и в его письмах к Шарлотте фон Штейн все чаще слышны жалобы на герцога. Он неплохой человек, душевный, открытый, но ему не хватает образования. Охота, женщины, бесцельные блуждания по лесу, игра в солдатиков, строевая подготовка и муштра, политические интриги в Берлине – вот и все, что его интересует, тогда как у самого Гёте совершенно другие интересы. Он хранит верность герцогу, ибо ценит его как человека, который по-своему заботится об общем благе, но порой его одолевают сомнения, действительно ли в Веймаре он на своем месте. Не исключено, что таким образом Гёте пытается лишь вызвать тревогу в душе Шарлотты, чтобы услышать от нее просьбу остаться несмотря ни на что – остаться ради нее. Скорее всего, она и в самом деле просила его об этом, но поскольку ее письма не сохранились, мы не можем знать этого наверняка.

В этом 1781 году не только у Шарлотты, но и у других друзей и знакомых Гёте, вероятно, сложилось впечатление, что жизнь в Веймаре не идет ему на пользу. Виланд находил, что Гёте исхудал, Гердеру он показался недовольным собой, при дворе он производил впечатление человека чопорного и холодного, а некоторые чиновники, чувствовавшие себя обойденными, мечтали, чтобы он уехал из города.

Мерк, последний раз посетивший Гёте в Веймаре осенью 1780 года, тоже был убежден, что Гёте довольно послужил веймарскому двору. Сам он не пишет ему об этом, но мать Гёте в крайнем волнении передает сыну слова Мерка о том, что должна приложить все усилия, «чтобы вернуть его обратно, что тамошний скверный климат ему явно не на пользу, а главное он сделал – герцог теперь таков, каким ему следует быть, а всю прочую чепуху может сделать кто-нибудь другой, Гёте слишком для этого хорош и пр., и пр.»[865].