Весной 1790 года Гёте по просьбе герцога снова отправляется в Венецию, чтобы сопровождать герцогиню Анну Амалию на обратном пути в Веймар. Былого удовольствия от путешествия он не испытал – слишком сильно влекло его назад к «счастливым домашним обстоятельствам». «К слову, должен по секрету Вам признаться, – пишет он герцогу, – что в эту поездку моей любви к Италии был нанесен смертельный удар. <…> Первый цветок любви и любопытства осыпался <…>. К тому же я тоскую по оставленному эротикону и по маленькому спеленатому существу»[1067].

В 1791 году Гёте мог безраздельно посвятить себя домашней жизни, не покидая любимых ради дальних путешествий. Жизнь с Кристианой в охотничьем доме за городской чертой вполне его устраивала. 20 марта он писал Кнебелю: «В целом жизнь моя приятна и хороша, и у меня есть все причины быть довольным своим положением и желать лишь, чтобы оно и впредь оставалось таким»[1068]. От Бёттигера, в тот год вступившего в должность директора Веймарской гимназии, до нас дошло не очень лестное описание жизни Гёте в этот период: «Нет ничего проще, чем его нынешний быт. По вечерам он сидит в жарко натопленной комнате в кресле в белой извозчичьей шапке, кофте и длинных шерстяных панталонах, в стоптанных домашних туфлях и сползших чулках, держа на коленях своего мальчугана. <…> рядом сидит с вязаньем донна Вульпия. Хорош семейный портрет!»[1069]

По возвращении из Италии Гёте были созданы прекрасные условия для жизни. Герцог сохранил за ним его должностные права, избавив от некоторых обязанностей, а кроме того – повысил жалование. Место в Тайном консилиуме оставалось свободным, и Гёте сам решал, приходить ему на заседания или нет. Другими комиссиями, которые он еще долго формально возглавлял, управляли его подчиненные, не доставляя ему особых хлопот. Он ограничивался редкими визитациями, что вообще было одним из любимых его занятий: разобраться в ситуации, понять ее, вмешаться, отдать соответствующие распоряжения – и наблюдать, как все растет и процветает. Впрочем, появились и новые обязанности, связанные с его должностью главного директора недавно открытого придворного театра, однако Гёте не считал их обременительными. Поначалу он воспринимал эту деятельность не как работу, а как свое личное увлечение.

Теперь у Гёте было достаточно времени для занятий наукой и искусством – разве не об этом он просил у герцога в своих письмах из Рима? «Примите меня как гостя, позвольте мне полностью раскрыть свою личность и насладиться жизнью рядом с Вами; так Вы сможете легко направлять по собственному усмотрению мою силу, как раскрытый, полный, очищенный источник высоты»[1070]. Другими словами, герцог должен обеспечить внешние условия и соответствующий уровень для реализации его потенциала. Акцент делается на индивидуальности просителя – Гёте хочет «полностью раскрыть свою личность». Он не хочет корпеть над рутинными административными задачами и вообще над всем тем, что у других, быть может, получится лучше, чем у него. Он просит для себя свободы действий, чтобы заниматься тем, что он умеет делать лучше всего. Так, «раскрывая» свою жизнь, он сможет «украсить» жизнь герцога: его работа должна заключаться в самореализации.

И вот общественный порядок, обеспечивавший Гёте возможность самораскрытия, оказывается под угрозой исчезновения – в Германии пока бояться нечего, но в соседней Франции бушует Великая революция. Современники уверены, что происходящие там события имеют значение для всей мировой истории и будут вызывать ужас и восхищение у потомков – уже во время свершения они предстают в мифическом ореоле, в них видят сцену рождения новой эпохи, день за днем, неделю за неделей их повсюду описывают, обсуждают и пропагандируют: «клятва в зале для игры в мяч» 20 июня 1789 года, когда представители третьего сословия создали Учредительное собрание и устами великого Мирабо поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет принята новая конституция; слухи о контрреволюции и последовавший за ними штурм Бастилии 14 июля; самосудная расправа, аристократы, вздернутые на фонарных столбах, создание национальной гвардии; король, принявший ее кокарду и признавший свое поражение; год спустя праздник Федерации на Марсовом поле – самое многочисленное собрание людей, какое до сих пор знала история; буря революции, пронесшаяся по всей стране; восстание крестьян и «великий террор»; начало эмиграции дворян – «цвет» старой Франции на размытых дорогах в направлении Германии; провалившаяся попытка бегства короля, арест, суд и казнь; якобинская диктатура; военная мобилизация народных масс; войны, в ходе которых революционная Франция сначала защищается от союза монархических держав, после чего переходит в контрнаступление.

Прежде чем немцы ощутили на себе последствия всех этих чудовищных событий, они с волнением следили за ними из пока еще спокойной Германии. В Веймаре французская революция особенно взволновала Виланда и Гердера. Гёте, оглядываясь назад, замечал, что ему потребовалось много лет, прежде чем он смог «поэтически осмыслить это ужаснейшее из всех событий в его причинах и следствиях»[1071]. Он очень долго не мог избавиться от гнетущего впечатления – не помогало даже бегство в науку и изучение растений, анатомии и цвета. Но самое страшное заключалось в другом: «Прикованность к этому необозримому предмету <…> почти что безо всякого толка истощила [его] поэтические способности»[1072].

Однако воспринимая эти события как «ужасные», он тем не менее очень хорошо мог почувствовать их историческое значение и пафос. В «Германе и Доротее» мы читаем:

Что же для Гёте было столь «ужасным» в революции? Он и сам ясно видит возмутительную несправедливость и эксплуатацию, царящие повсюду и в том числе в Веймарском герцогстве, где он принадлежит к правящим кругам. За несколько лет до революции он пишет Кнебелю: «Тебе, однако, известно: когда тля, что сидит на розовых кустах, досыта наедается их зеленью, приходят муравьи и высасывают из их тел отфильтрованный сок. И так оно и продолжается впредь, а мы довели до того, что верхи за день съедают больше, чем в состоянии произвести / организовать низы»[1074]. Алчность, расточительство и произвол аристократии – вот, с точки зрения Гёте, подлинные причины революции, и поэтому его неприятие последней нельзя объяснять исключительно защитой старого режима. В своей революционной комедии «Мятежные» Гёте выводит на сцену рассудительную графиню, которою позднее в беседах с Эккерманом он называет представительницей дворянства, каким оно должно было бы быть: «Она убедилась, что народ можно подавлять, но подавить его нельзя, и еще, что восстание низших классов – результат несправедливости высших»[1075]. Но когда дело доходит до революционного мятежа, проблемы, по мнению Гёте, не решаются, а лишь усугубляются. Слепое своекорыстие верхов сменяется своекорыстием низов, которое имеет еще более роковые последствия для общества, ибо действует вкупе с невежеством, грубостью, годами накопленной ненавистью и завистью. Гёте воспринимает революцию как страшное стихийное бедствие, как природную катастрофу в мире политики, как извержение вулкана. Неслучайно в течение нескольких месяцев после революции он увлеченно изучает вулканизм и нептунизм – противостоящие друг другу теории о роли огня и воды в формировании земной поверхности. Гёте в итоге склоняется к нептунизму, отдавая предпочтение теории постепенного изменения поверхности Земли под влиянием океанов. Постепенность его привлекала, тогда как внезапность и неотвратимость вулканических процессов, наоборот, отталкивала – как в природе, так и в обществе. Революционному развитию он, безусловно, предпочитал эволюционное. Однако в революции его отталкивала не только ее стремительность.