У Мефистофеля много обличий, которые отчасти противоречат друг другу. С одной стороны, он призывает к антиметафизической посюсторонности, свободной от каких-либо раздумий и угрызений совести, с другой – олицетворяет пугающую пустоту, великую космическую тщету. Сегодня у нас есть другие названия для этих идей, например, понятие энтропии, предопределяющей конец Вселенной и лишающей смысла весь жизненный процесс. Мефистофель – это воплощенное сомнение в том, что бытие в принципе имеет смысл. В темные моменты своей жизни это сомнение чувствует и Фауст, а значит, это чувство было знакомо и самому Гёте. В сцене «Лесная пещера» Фауст в разговоре с самим собой обращается к своему гению со словами:

Гётевское понимание природы достаточно глубоко для того, чтобы охватить и то ужасающее необъятное, что разрушает всякий осмысленный порядок. В уста Мефистофеля он вкладывает слова о первичности тьмы, а «свет этот – порожденье тьмы ночной»[1729], и потому когда-нибудь все снова погрузится во тьму. Мир возник из Ничего и обречен снова стать Ничем. И хотя сюжет трагедии, казалось бы, опровергает эту мефистофелевскую идею о примате тьмы, она тем не менее всегда присутствует в самом образе Мефистофеля, этого клоуна и наместника Ничего. Возможно, именно поэтому в конце фантасмагории в акте, посвященном Елене Прекрасной, под маской Форкиады скрывается Мефистофель, который «исполински выпрямляется» и оказывается выше всех, что заставляет предположить в нем кукловода в этом спектакле. Быть может, все и было лишь игрой, видимостью, красивой картинкой, отравленной небытием?

Но так ли уж плохо участие Мефистофелей-кукловодов, превращающих реальное в видимость в жизненном спектакле, смысл которого сокрыт от людей?

«Та радуга и жизнь – одно и то же»[1730], – говорится в гимне восходящему солнцу в первой сцене второй части. Человек в нем изображен как существо промежуточного мира. От наступления чудовищного необъятного, будь то чистого света или кромешной тьмы, совершенного бытия или абсолютного Ничто, нас оберегают смешанные отношения, преломления, отражения, «радуги убранство». Мы нуждаемся в кажущемся мире, в обмане и самообмане, и в этом смысле Мефистофель играет также роль волшебника, фокусника, иллюзиониста, участвуя в создании новой сферы, необходимой человеку для жизни.

В «Фаусте», как писал Гёте в своем последнем письме к Вильгельму Гумбольдту, собраны «всерьез задуманные шутки». К ним, по всей видимости, относится и финальная сцена вознесения на небо. Ее отличает особая торжественность, но не только. Мефистофель устраивает засаду, чтобы похитить у ангелов бессмертную душу Фауста. В самый неподходящий момент он отвлекается, залюбовавшись аппетитными формами ангелов («Сложенье их еще приятней сзади»). Из-за своей похотливости Мефистофель упускает удобный случай («Прожженный старый черт с такой закалкой // Сыграл к концу такого дурака»[1731]), и вот уже ничто не мешает вознесению на небо. Спасение Фауста становится возможным благодаря не вовремя проснувшемуся сладострастию.

Завершение «Фауста» было одним из «главных дел» последних лет жизни Гёте, другим важным делом была подготовка издания собственных сочинений в окончательной редакции. Проще всего было, как и в предыдущие годы, издать полное собрание сочинений у Котты, однако неприятная история, произошедшая по его вине, омрачила отношения автора с издателем.

Во время своего последнего пребывания в Карлсбаде летом 1823 года в одном из книжных магазинов Гёте обнаружил напечатанное в Вене так называемое оригинальное издание своих сочинений, о котором он не имел ни малейшего понятия. В данном случае речь шла не об обычной незаконной перепечатке, а о легальном переиздании, с помощью которого Котта надеялся предотвратить появление пиратских копий. При этом Котта не поставил в известность Гёте и не выплатил ему гонорар от продажи дополнительных экземпляров. Теперь Котта приносил извинения и всячески пытался оправдать свои действия, но Гёте не отвечал ему несколько месяцев и лишь 14 января 1824 года наконец написал, что эта история вновь пробудила в нем «неприятные чувства», о которых «немецким писателям слишком уж часто напоминают на протяжении всей их жизни». Всякий, проявляя в жизни трудолюбие и усердие, получает заслуженную награду, и только писатель, немало послуживший «просвещению <…> родной страны», вынужден терпеть «всевозможные ущемления и обманы, лишающие его и без того скромного вознаграждения за его неустанный труд»[1732].

Всю свою писательскую жизнь Гёте безуспешно боролся с незаконными перепечатками и переизданиями. Теперь, когда речь шла об издании собрания сочинений в окончательной редакции, он использует все рычаги, чтобы положить конец этому беспределу, по крайней мере, в своем конкретном случае. Он действует столь решительно, что складывается впечатление, будто в конце своей писательской карьеры Гёте решил проверить, каким весом обладает его фигура в обществе. Он советуется со своим влиятельным другом Рейнхардом, использует свои связи в политическом мире, пишет министрам и послам, в частности Меттерниху, а также напрямую августейшим особам, подчеркивает свои заслуги и свое значение для духовной жизни Германии и снова и снова объясняет, кто такой Гёте и почему так важно обеспечить правовую защиту его произведений.

Весь 1825 год проходит в стараниях, направленных на то, чтобы заручиться поддержкой Германского союза во Франкфурте, а затем, поскольку защита авторских прав не входит в его юрисдикцию, – каждого из тридцати девяти государств в отдельности, и добиться от них «особой привилегии», ограждавшей его издание в окончательной редакции от нелегальных перепечаток. Он добился успеха и стал первым в Германии автором, получившим гарантии своих авторских прав еще до того, как они стали частью общего законодательства. В своих многочисленных заявлениях по этому поводу Гёте неизменно отстаивает свои личные интересы, но при этом всегда указывает и на «дело, важное для всей немецкой литературы»[1733], как говорится в его обращении к Федеральному собранию Германского союза.

Когда в январе 1826 года Гёте наконец добился привилегии от всех членов союза, он воспринял это как победу в битве, которая на протяжении целого года «не давала [ему] передышки»[1734]. Сама же «привилегия» была в его глазах «лучшим орденом». В финансовом отношении она также давала большие преимущества как будущему издателю, так и автору.

Новость об особой привилегии для собрания сочинений Гёте стала темой разговоров и пересудов на Лейпцигской книжной ярмарке в 1826 году. А то, что происходило на протяжении нескольких последующих месяцев, напоминает настоящий аукцион. Тридцать шесть издательств предложили Гёте опубликовать его сочинения, самое же привлекательное предложение поступило из Ганновера и предполагало вознаграждение в размере 118 000 талеров.