В речи Гёте находят отражение и другие заслуги Виланда – элегантность его авторского стиля, оказавшая благотворное влияние на всю немецкую литературу, красота, утонченность и изящество его эпических поэм, его свободное, далекое от всякого догматизма мышление. Однако еще больше Гёте ценил в Виланде его душевную щедрость – редкую способность искренне радоваться успехам и достижениям других людей. Это отличительная черта мудрого человека, который относится к окружающим легко и доброжелательно. В речи Гёте преобладает элегическая тональность, однако есть в ней и что-то светлое, быть может, что-то от той серьезной «легкости»[1509], которую он отмечает в Виланде.

Гёте и на этот раз не пошел на похороны и не попрощался с усопшим. «Почему, – говорит он Фальку в день похорон, – я должен разрушать память о любезных сердцу чертах своих друзей и подруг, глядя на искажающие их маски? <…> Смерть – весьма посредственный портретист. Что касается меня, то я хочу сохранить в памяти более душевный образ <…> всех моих друзей. Посему и Вас прошу, если до этого дойдет, в отношении меня поступить так же. <…> Могильные парады – это не то, что я люблю»[1510].

В ходе этого продолжительного разговора с Фальком Гёте высказывает свои мысли о бессмертии, которыми прежде он ни с кем не делился. «Об угасании столь высоких душевных сил в природе не может быть речи никогда и ни при каких обстоятельствах; она никогда не станет разбрасываться своим капиталом. Душа Виланда – это от природы сокровище, подлинный самородок»[1511].

Эта мысль о неразрушимости сильной души впоследствии еще раз прозвучит в письме Гёте Цельтеру: «Так будем же творить до тех пор, пока, один прежде другого или один за другим, не возвратимся в эфир, призванные мировым духом! Да не откажет нам Вечно Живой и тогда в новой деятельности, подобной той, в какой мы уже себя испытали»[1512].

У деятельных натур – в этом Гёте был убежден – их внутренняя целенаправленность, их энтелехия не расходуется за срок человеческой жизни, а для неизрасходованной энтелехии должна найтись новая сфера применения и после смерти. Впрочем, рассчитывать на это может не каждый, а лишь тот, кто обладает чем-то таким, что заслуживает продолжения.

Во время работы над вторым и третьим томами «Поэзии и правды» одно политическое событие следовало за другим, но Гёте старался относиться к происходящему со стоическим хладнокровием. Узнав о пожаре в Москве, он писал Рейнхарду: «Что Москва сгорела, нисколько меня не трогает. Так хоть мировой истории найдется, о чем поведать в будущем»[1513]. Впрочем, в действительности он был далеко не так спокоен, как хотел казаться окружающим. В черновике письма мы читаем: «Наше воображение не в силах ее [мировую историю] охватить, а наш разум – осмыслить»[1514].

В душе Гёте был чрезвычайно взволнован – ведь сам он желал победы Наполеону и потому не мог равнодушно или тем более торжествующе взирать на сокрушительное поражение его армии. Когда Наполеон бежал из России и 15 декабря 1812 года под покровом ночи и тумана инкогнито проезжал через Веймар в Эрфурт, откуда через французского посла передавал привет Гёте, герцог подшучивал над ним, что с ним-де заигрывает и бог, и дьявол, имея в виду Наполеона и его заклятого врага – австрийскую императрицу Марию Людовику, которая после последней встречи с Гёте в Карлсбаде, где она нашла его общество весьма приятным, также передавала ему приветы.

1813 год стал переломным в европейском противостоянии. Зимний поход на Россию закончился для Бонапарта катастрофой, и теперь он собирал новую армию. Пруссия перешла на другую сторону и весной объявила Франции войну. Великому герцогу Саксен-Веймара пришлось еще какое-то время лавировать между могущественными противниками. В Веймаре снова остановились сначала французские войска, потом русские и казаки, а затем снова французы. Беды обрушивались на Веймар с обеих сторон – как с запада, так и с востока. В это тревожное время Гёте нашел успокоение в работе над «Западно-восточным диваном».

Военные действия, в 1813 году проходившие на территории немецких княжеств, носили принципиально новый характер. Берлин призывал население Пруссии и государств Рейнского союза вступать в ряды народного ополчения. Пробуждение национальных чувств, начало которому положила французская революция, охватило и страны, поднимавшиеся на борьбу с Наполеоном. Патриотическая мобилизация сил и сплочение населения вокруг общей идеи борьбы превратили кабинетную войну в войну народную. Национальное сознание, идейную основу которого подготовила эпоха «Бури и натиска», нашло выход в политике. Нация, отечество, свобода – теперь люди были готовы бороться и умирать за эти ценности. В правительственном сообщении о поражении Пруссии 1806 года власти призывают население прежде всего сохранять спокойствие. Обращения 1813 года уже апеллируют к новому национальному чувству пруссаков и немцев. Голос новой политики требует от граждан активного участия, завлекая обещаниями конституции. Происходит мобилизация национальных чувств внутри общества. Власти идут навстречу ожиданиям демократических перемен, которые были не столько удовлетворены, сколько разбужены прусскими реформами. Кроме того, в эти месяцы освободительной войны против Наполеона впервые возникает систематическая политическая пропаганда, также направленная на мобилизацию населения. Великий Фихте, обозначивший свою позицию в этом противостоянии еще в «Речах к немецкой нации», готов служить проповедником в прусских войсках; если бы его предложение было принято, то он стал бы первым в истории политкомиссаром, притом что сам он намеревался оставить открытым путь к отступлению в мир чистых понятий. Впрочем, в реальности не произошло ни того, ни другого, так как в январе 1814 года этот храбрый человек умер от тифа, занесенного в город ранеными. В эти недели и месяцы патриотическая эйфория не ограничивалась громкими фразами – от слов быстро переходили к делу, и вскоре действительно было сформировано народное ополчение. Столь знаменитый впоследствии «корпус свободы» Лютцова с формой цветов немецкого флага был одним из таких добровольческих отрядов, которые были сформированы на территории Германии и вели не столь успешную в военном плане, но символически крайне значимую партизанскую войну.

В этот богатый событиями, тяжелый для Веймара год Гёте поспешно покинул город еще в середине апреля. Как и годом ранее, он отправился на водный курорт в Теплиц под Мариенбадом. Из соображений безопасности он путешествовал инкогнито, однако солдаты одного из добровольческих отрядов узнали его, и ему пришлось благословить их оружие стихотворным экспромтом. В Дрездене Гёте издали видел Наполеона, инспектировавшего оборонительные сооружения. В доме Кёрнеров он встретил сына хозяина дома, молодого Теодора Кёрнера, состоявшего добровольцем в лютцовском корпусе и уже прославившегося своими солдатскими песнями. Говорили о всеобщем подъеме и сильных чувствах в борьбе с Наполеоном. Гёте сначала отмалчивался, но потом проворчал: «Что ж, сотрясайте свои оковы – человек этот слишком велик для вас, оковы эти вам не разбить»[1515].

Шум войны нарушает покой даже в тихом Теплице, а ночью можно видеть «всполохи огня на небе <…>, если какое-нибудь несчастное местечко охвачено пожаром; глядя на всех этих беженцев, раненых и испуганных людей, хочется бежать куда глаза глядят»[1516].