Размышления о демоническом, помещенные в опубликованной посмертно четвертой части мемуаров, возникли в апреле 1813 года, после катастрофического поражения Наполеона в России. Таким образом, если в рассказанном времени автобиографии феномен демонического связан с фигурой Эгмонта, то во время рассказа для Гёте он ассоциируется прежде всего с Наполеоном. При помощи понятия демонического Гёте пытается разгадать загадку своей зачарованности фигурой Бонапарта – странного смешения страха и восхищения.
К сути этого феномена Гёте подходит издалека. Демоническое начало, пишет он, возникает на границе «чудовищного, непостижимого». В нем присутствует религиозное содержание, выраженное в нерелигиозной форме. Его притягательность, воздействующая на массы, проникает до глубин иррационального, сильнее любого рассудка и может обернуться как благом, так и злом для человечества. Оно врывается в историю, внезапно и словно бы из ничего, похоже на «случай», но в то же время в нем обнаруживается и некая необходимость, что делает его похожим на «промысел», ибо указывает на существование некой «взаимосвязи»[1499].
Это лишь первое приближение к феномену демонического, и сам автор жизнеописания дает понять, что его наблюдения относятся не к характеру Эгмонта, в связи с которым они были высказаны, а к совершенно другой, реальной личности. «Итак, здесь, – замечает автор, – я позволю себе несколько забежать вперед и, не зная, скоро ли мне опять доведется высказаться, в нескольких словах скажу о том, в чем я убедился лишь много позже»[1500], т. е. много позже того времени, когда создавался «Эгмонт». Далее следует подробное описание феномена Наполеона, без упоминания его имени. «Однако всего страшнее становится демонизм, когда он возобладает в каком-нибудь одном человеке. <…> Это не всегда выдающиеся люди, ни по уму, ни по талантам, и редко добрые; тем не менее от них исходит необоримая сила, они самодержавно властвуют над всем живым <…>. Нравственные силы, соединившись, все равно не могут их одолеть, более светлая часть человечества тщетно пытается возбудить против них подозрение, как против обманутых или обманщиков, массу они влекут к себе. Редко, вернее, никогда не находят они себе подобных среди современников, они непобедимы, разве что на них ополчится сама вселенная, с которой они вступили в борьбу. Из таких наблюдений, верно, и возникло странное и жуткое речение: Nemo contra deum nisi deus ipse”»[1501].
Что демонического человека может одолеть лишь «сама вселенная» – безусловное свидетельство того, что речь здесь идет о Наполеоне, который в России потерпел поражение не от противника, а от стихии – зимы и бескрайнего пространства. Демонизм, как Гёте впоследствии настойчиво подчеркивал в беседах с Эккерманом, не следует считать безусловно отрицательным, дьявольским началом. Мефистофель, к слову, – отнюдь не демонический персонаж. Демонический человек обладает огромной энергией, в том числе и в положительном смысле. Поэтому Гёте даже герцога относит к демоническим натурам – он преисполнен «жизненных сил и беспокойства настолько, что его собственное государство было ему тесно, но тесным для него было бы и самое обширное»[1502]. В этом разговоре с Эккерманом Гёте высказывается и на тему демонического начала в нем самом:
«Моей натуре оно чуждо, но я ему подвластен»[1503]. Это говорит Гёте уже в глубокой старости, когда воспоминания о его чарующем обаянии в молодости, возможно, уже стерлись из его памяти. В эпицентре урагана – и на этот раз – тишина.
В конце 1812 года Гёте решает оборвать свои воспоминания на моменте переезда в Веймар и понимает, что из своей последующей жизни он, вероятно, подробно опишет лишь те периоды, которые были наиболее богаты событиями, например, участие в военном походе против Франции, или же в течение которых он «еще принадлежал исключительно самому себе»[1504], как во время своего итальянского путешествия. По завершении третьей и еще до окончания четвертой части автобиографии он приступает к работе над «Итальянским путешествием», которое вышло в свет в 1816 и 1817 годах, явившись логическим продолжением опубликованных в 1811, 1812 и 1814 годах первых трех частей «Поэзии и правды». Несмотря на политически неспокойные времена (в 1814 году Котта медлит со сдачей третьего тома, дожидаясь окончания французского похода), мемуары Гёте вызвали огромный интерес у читателей. Возможно, причина как раз и заключалась в том, что людям хотелось вспомнить старые времена и, быть может, собственную молодость. По крайней мере, сам Гёте ожидал именно такого эффекта. Что еще можно пожелать для собственной книги, как не читателя, которого чтение погружает в размышления и воспоминания о собственной жизни? Рейнхарду, после прочтения «Поэзии и правды» поделившемуся с Гёте своими впечатлениями молодости, Гёте писал: «Имея в виду, каким образом я подхожу к этому вопросу, должно казаться неизбежным, что всякий, кто прочтет мою книжицу, волей-неволей будет обращен к себе самому и ко времени своей молодости»[1505].
Смерть Шиллера, смерть Анны Амалии и смерть матери – уход этих близких людей побудил Гёте обернуться назад и в конечном итоге написать автобиографию. В третьей части Гёте пишет о еще одной кончине, ознаменовавшей собой завершение целой эпохи. 20 января 1813 года умер Виланд.
Тридцать семь лет – больше половины человеческого века – они прожили бок о бок. Когда-то давно Гёте, еще не избавившись от юношеской задиристости, высмеял Виланда, который был старше его на пятнадцать лет и к тому моменту уже знаменит, в своих сатирических стихах как натуру слабую и беспомощную, но осмелившуюся поучать античных титанов. Однако еще до переезда в Веймар Гёте приложил все усилия, чтобы добиться прощения за свою шутку. В Веймаре он быстро завоевал сердце Виланда. Тот называл его «превосходным человеком» и признавался, что совершенно в него «влюбился»[1506]. С Виландом Гёте никогда не связывала столь же крепкая дружба, как их дружба с Гердером, но зато между ними не было и драматичных перепадов между близостью и отчуждением. Их отношения всегда оставались ровно доброжелательными. Виланд восхищался Гёте, не завидуя ему, а Гёте относился к Виланду с почтением и безоговорочно ему доверял. Он видел в нем человека большой внутренней свободы, живого ума и твердых принципов. Для своей длинной речи, посвященной памяти Виланда и впервые произнесенной на собрании масонской ложи, Гёте находит трогающие за душу слова. «Этот остроумный человек любил играть собственными мнениями, но – и я могу призвать в свидетели всех своих современников – никогда не играл своими убеждениями. Благодаря этому он приобрел множество друзей и сумел их сохранить»[1507]. Этим замечанием Гёте хотел опровергнуть утвердившееся предубеждение, будто Виланд был человеком легкомысленным, ненадежным и отличался не умом, а разве что остроумием. Превыше всего Виланд ценил свою свободу – для него она была основой творчества. Гёте особенно ценил в Виланде то, что он признавал достоинства других авторов, поддерживал их, но в то же время не боялся сказать правду в глаза даже друзьям, если те, на его взгляд, заслуживали критики. Гёте столкнулся с этим на собственном опыте – его слабые революционные пьесы не произвели на Виланда никакого впечатления, поскольку в политических вопросах он разбирался гораздо лучше. В своей речи Гёте прославляет политический разум Виланда, признаваясь, что всегда «с восхищением» наб людал, «с каким вниманием он следил за стремительно сменяющими друг друга событиями современности и с какой мудростью он всегда поступал как немец и как думающий, неравнодушный человек»[1508].
