Весной 1773 года пьеса была опубликована на деньги Гёте и Мерка. Резонанс был огромный. За одну ночь Гёте завоевал читательскую аудиторию Германии. Автор создал произведение, и с этого момента начинается уже другая история: опубликованное произведение меняет автора.

В своей адвокатской деятельности Гёте не проявил особого честолюбия. В живописи, рисовании и сочинительстве, которым отдается всеми мыслями и всей душой, он пока еще не достиг желаемого мастерства. Как он самокритично пишет Гердеру летом 1772 года, он повсюду только «напрягается», но нигде по-настоящему ничего «не достиг». Но в этом и заключается «суть любого мастерства»[309]. Чего ему, по его собственному мнению, не хватает, так это выдержки и основательности. У него нет ощущения работы, потому что все дается ему слишком легко. Стихи сочиняются так, словно их нашептывает ему непонятно кто. Иногда он записывает их столь поспешно, что не успевает даже аккуратно расправить бумагу на письменном столе. Бывает, что в компании он сочиняет по просьбе кого-то из друзей – для него это игра, иногда с любовным подтекстом, но о публикации он в любом случае не помышляет. «Гёца» он тоже придумал на одном дыхании, записал в самое короткое время и дал прочесть друзьям, не задумываясь о том, будет ли он когда-нибудь опубликован.

Поначалу о литературных достижениях Гёте знают лишь избранные. Он вообще-то и сам еще не ощущает себя писателем. Он, безусловно, чувствует в себе силы, но знает, что эти силы нужно обуздать. В одном из писем Гердеру впервые использует образ возницы, который встретился ему у Пиндара: «Когда ты смело стоишь на колеснице и четверка необъезженных коней в диком неистовстве рвется вперед, ты же направляешь их силу, бичом осаживаешь устремившуюся вперед и заставляешь опуститься вставшую на дыбы, гонишь и правишь, заворачиваешь, бьешь, принуждаешь остановиться – и снова гонишь, пока все шестнадцать ног в согласном беге не понесут тебя к цели, – вот это мастерство»[310]. Этот образ он будет использовать еще не раз, и особенно ярко он прозвучит в «Эгмонте» и в заключительной главе «Поэзии и правды».

Во Франкфурте читатели поражаются тому, что этот высокоодаренный молодой человек так по-настоящему и не взялся за свою профессиональную карьеру. Он тем не менее ходит с гордо поднятой головой и любит себя показать – элегантно одетый, всегда в центре внимания, где бы он ни появился. Многие ищут его общества, а он ищет общения. Число друзей растет, и поначалу все, что он пишет, предназначено только для них. Его произведения – это подарки любимым и друзьям.

Ему не нужно зарабатывать себе на жизнь. Литературное творчество для него никак не связано с заработком. Это в лучшем случае дополнительный доход, и такое положение кажется ему правильным, ведь писательство и сочинительство проистекают от избытка внутренних сил. Но означает ли это, что они избыточны, излишни? Порой Гёте, казалось бы, даже соглашается с этим, например, когда вкладывает в уста Гёца следующие слова: «Ах! Писание – трудолюбивая праздность, мне противно писать. Пока я пишу о том, что совершил, я досадую на потерю того времени, в которое я мог бы что-нибудь совершить»[311]. Схожую мысль Гёте высказывает в письме Бетти Якоби: «Хотя и написано: по плодам их узнаете их. Но разве то, что мы царапаем, пишем или печатаем на бумаге, и есть наши плоды?[312]»

Такие высказывания выдают его сомнения в собственной правоте с точки зрения так называемого человека дела. Впрочем, они лишь изредка тревожат его душу, не владея ею целиком. Как правило, всеми его мыслями и чувствами владеет искусство. «Ведь человек по природе своей созидатель, – пишет он в статье о Страсбургском соборе, – и этот врожденный дар пробуждается в нем, коль скоро его существование обеспечено. Когда его не снедают заботы и страх, сей полубог, деятельный в своем покое, оглядывается в поисках материала, который он хочет оживить своим духом»[313].

В этих пассажах уже прослеживаются очертания Прометея, которого Гёте избрал своим покровителем и гарантом ощущения всемогущества в искусстве. Вообще в письмах Гёте этого периода часто говорится о гении – в противоположность довольно презрительным замечаниям о попытках отца укоренить его в мещанском существовании. Однажды он пишет, что не противится им лишь потому, что уверен в своей силе: «Один рывок – и все эти семижильные лыковые канаты будут разорваны»[314]. Скрытую силу замечают в нем и другие. Как и следовало ожидать, разные люди реагируют на нее по-разному. Одним этот гениальный молодой человек кажется слишком легкомысленным, другие совершенно им очарованы – это прежде всего женщины, будь то невеста Гердера Каролина Флахсланд, или ее подружки фрейлины Генриетта фон Руссильон и Луиза фон Циглер, или Софи Ларош и ее дочь Максимилиана, впоследствии вышедшая замуж за Брентано. Все они грезят этим остроумным молодым человеком, который, в свою очередь, осыпает их стихами. Впрочем, мужчины, причем не только молодые, тоже находят его интересным. Секрет его привлекательности прост – Гёте подавал большие надежды. Иоганн Георг Шлоссер, с которым Гёте был знаком с юношеских лет и какое-то время дружил (до того как тот женился на его сестре Корнелии), писал Лафатеру, пытавшемуся, как и многие другие, завоевать его расположение: «Если он когда-нибудь будет счастлив, то сделает счастливыми еще тысячи людей, а если он так никогда и не найдет счастья, то навсегда останется метеором, на которого наши современники будут дивиться до бесконечности, а наши дети – согреваться его теплом. <…> нужна определенная сила духа, чтобы оставаться его другом»[315].

Иоганн Георг Шлоссер, как и Гёте, родился и вырос во Франкфурте, в семье юриста. Его отец был членом городского совета и шеффеном, а сын к осени 1771 года, когда Гёте, младше его на десять лет, только начинал свою адвокатскую карьеру, уже успел приобрести опыт и признание в этой сфере. Шлоссер грамотно и добросовестно выполнял свои должностные обязанности, но работа не приносила ему удовлетворения. Он не был бюрократом до мозга костей. Высшим приоритетом для него всегда оставалась любовь к правде, отчего он нередко страдал и в своей адвокатской практике: «Здесь какой-нибудь хитрый пройдоха исподтишка превращает мой невинный язык в инструмент скрытой неправды»[316].

Шлоссер был высокообразован и начитан, хорошо знал и переводил английскую, французскую и итальянскую литературу. Он и сам писал стихи на английском в стиле Поупа, эпиграммы на французском в духе Вольтера и итальянские арии в подражание Метастазио, а также пробовал свои силы в переводе «Илиады». Он был разносторонним любителем искусств и просвещенным моралистом с прагматичным чувством реальности, а кроме того, автором произведения под названием «Катехизис нравственного учения для деревенских жителей», принесшего ему определенную известность в политических кругах. В своем сочинении он дает советы по улучшению условий жизни в деревне. Их общая направленность – образование и просвещение, носителями которых должны были стать в том числе и духовные лица, освободившиеся от казуистических догм и посвятившие себя практическому гуманизму.