Все это вместе делает Гёца воплощением свободы. Он любит ее, он не требует ее для себя, а берет ее сам. Адельберт говорит Гёцу: «Свободен лишь ты один, ты, чья душа, чтобы быть тем, что она есть, не нуждается ни в покорных подданных, ни в господине»[294]. Но именно это величие тяжело вынести завистливым натурам, к каковым относится и Адельберт. Свобода Гёца напоминает ему о его собственной внутренней несвободе. Он не может видеть, как «расцветает» его «могущественный соперник»[295]. «Чувство величия» другого превращается для него «в муку»[296]. В том числе и поэтому он предает своего друга.

Прежде чем войска императора изгоняют Гёца из его осажденного замка, он предается видениям настолько мягкосердечным, что сложно поверить, что они родились в его голове: он мечтает о господах, которые «станут испытывать неземное блаженство, если будут счастливы их подданные»[297]. Эти видения можно отнести на счет автора – именно он предается столь благодушным настроениям. Гёц, этот несгибаемый борец эпохи крестьянских войн, вдруг начинает говорить на сентиментальном языке литературы 1770-х: «Ладно устроенная благословенная страна покажется им раем по сравнению с их застывшими, неживыми, одинокими садами. <…> Ибо сосед, будучи счастлив сам, оставит в покое соседа. Никто не станет пытаться расширить свои границы, а предпочтет остаться солнцем в своем кругу, чем быть кометой и прокладывать свой тяжелый изменчивый путь среди других планет»[298].

Для оруженосца Георга эти перспективы слишком лучезарны. Он обеспокоенно спрашивает, найдется ли там место для «рейтаров». Гёц успокаивает его – и в этом будущем будет достаточно поводов для битв. «Дело нам всегда нашлось бы. Мы бы очистили горы от волков, мы привозили бы мирному соседу-землепашцу жаркое из лесу и за это хлебали бы с ним суп». Кроме того, есть же еще турки и французы, которых нужно бить и крушить, защищая родную империю: «Вот была бы жизнь, Георг! Рисковать головой за всеобщее благо!»[299]

Во второй версии пьесы это видение идеального мироустройства, в котором рыцари не ищут поводов для драк, а защищают свое отечество, сохранено, однако чтобы оно не выглядело слишком нереалистичным, Гёте усиливает его связь с действительностью. Гёц восклицает: «Разве я не встречал отличных людей среди князей и разве род их вымер?» И далее он рассказывает про то, как ландграф Ганауский устроил праздник по поводу первой охоты и как «рыцари пировали под открытым небом, а поселяне сбегались, чтобы взглянуть на них. <…> кругом радостные лица – все свидетельствовало о том, как искренне любовались они на великолепие своего господина, который пировал среди них на вольном воздухе»[300].

Гёте позволяет Гёцу помечтать о светлом будущем, не отказываясь полностью от выдвинутых, в частности, Готшедом или Лессингом, просветительских притязаний на наставление читателей и заботу о его нравственном совершенствовании. Однако в финале Гёц говорит, что его время прошло, а читатель уже давно догадывается об этом и сам. В мещанском мире, где все регламентировано до последних мелочей, нет места великим личностям. Патетический прогноз Гёца перед смертью не предвещает ничего хорошего: «Приходит время обмана <…>. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети»[301].

В декабре 1771 года пьеса готова. Гёте вначале очень доволен тем, что доказал себе и сестре, что может проявить выдержку и довести начатое до конца. То, что он долгое время держал в голове, теперь изложено на бумаге. Среди друзей и знакомых уже ходят рукописные списки. Он еще не решил, будет ли отдавать свою пьесу в печать. О том, что ее могут сыграть на сцене, он еще даже и не думал. Свое творение Гёте не оценивал с точки зрения сценичности – эта трагедия была написана для внутренней сцены воображения. Тем не менее, как любой автор, он пытается представить себе реакцию публики и критиков. Что они подумают! Как они возопят, увидев, что нарушены не только театральные каноны, но и правила морали и приличий!

Он посылает пьесу в Дармштадт своему новому другу, военному советнику Иоганну Генриху Мерку, который старше его на восемь лет. К письму прилагается стихотворение, выдержанное в тоне, который должен был наверняка понравиться насмешливому, саркастичному, высокообразованному и начитанному Мерку. Мораль сей басни такова: не всегда молодое вино рвет ветхие мехи; иногда бывает и наоборот – старый материал разрывает тонкую ткань настоящего:

Гердеру Гёте также посылает пьесу со словами, что не станет в ней ничего менять, «пока не услышу Ваше мнение, ибо знаю, что без радикального перерождения ничто не может войти в жизнь вечную»[303]. Гёте приходится еще полгода ждать оценки Гердера. За это время у него появляются новые замыслы – пьеса о Цезаре и еще одна о Сократе. Он уже начинает собирать материал и делать заметки. Его по-прежнему привлекают сильные характеры. Наконец он получает от Гердера ответ. Само письмо не сохранилось, но по ответу Гёте можно понять, что Гердер не поскупился на критику. В отличие от страсбургского периода, теперь Гёте горячо протестует против менторского тона своего друга. Гердер не слишком высоко оценивает «Гёца», на что Гёте отвечает: «Я ставлю его еще ниже, чем Вы»[304]. На критику он отвечает усиленной самокритикой, хотя при этом опускает подробности. Гердер, по всей вероятности, отмечал чрезмерную вымышленность пьесы, на что Гёте отвечает: «Меня и самого это изрядно злит»[305]. Он указывает на «Эмилию Галотти» – любимую трагедию Гердера, а ведь она вымышлена от начала до конца! Впрочем, в общении с другими Гердер высказывает более благосклонное суждение о творении Гёте. Своей невесте Каролине Флахсланд он обещает, что чтение «Гёца» подарит ей «несколько часов божественного удовольствия». «Здесь невероятно много немецкой силы, глубины и правды, хотя порой они остаются лишь в мыслях, а до дела не доходит»[306]. Так всегда у Гердера: он не может хвалить и восхищаться от всей души – к бочке меда он всегда добавит ложку дегтя.

Пока друзья Гёте знакомятся с пьесой в рукописных копиях, передавая их из рук в руки, сам Гёте продолжает работать над «Гёцем», править и шлифовать первоначальный вариант. С точки зрения Мерка, которому пьеса сразу же очень понравилась, эта работа тянется слишком долго. Он настаивает на публикации, считая, что после таких бесконечных переделок вещь станет другой, но лучше – вряд ли. «Хочешь, чтобы пеленки высохли, так развесь их до захода солнце»[307], – советует он.

В «Поэзии и правде» Гёте утверждает, что изменил в «Гёце» так много, что через несколько недель перед ним уже «лежала совершенно обновленная пьеса»[308]. Он мог так утверждать лишь потому, что на тот момент первоначальный вариант еще не был опубликован. Если же сегодня сравнить первый и второй варианты, то нетрудно заметить, что по сути пьеса осталась той же – он лишь пригладил ее и сократил, переставил местами или выбросил отдельные сцены, прежде всего в последнем акте, где изначально действие было расширено за счет нескольких сцен с Адельгейдой и цыганами.