В праздновании пятидесятилетнего юбилея правления великого герцога 3 сентября 1825 года Гёте принял самое деятельное участие. Параллельно с официальными торжествами он устроил отдельный праздник у себя дома, как бы давая понять, что великий герцог хоть и принадлежит всему высшему обществу, но в то же время является его личным другом. Карл Август, по-видимому, хорошо понимал чувства друга: «Сердечно благодарю тебя за то, что происходило в мою честь вечером 3 сентября в твоем доме, дорогой мой старый друг»[1764].
Два месяца спустя полувековой юбилей службы отмечал уже Гёте, причем точкой отсчета служило не вступление в должность, а день его приезда в Веймар. Герцог обратился к нему с искренними и одновременно очень торжественными словами благодарности по случаю «служебного юбилея моего первейшего государственного служителя, друга моей юности, <…> чью многолетнюю преданность я рассматриваю как одно из прекраснейших украшений моего правления»[1765].
Не прошло и трех лет после юбилейных торжеств, как Карл Август внезапно скончался на обратном пути из Берлина в Веймар. Реакцию Гёте уже можно было предугадать. Когда канцлер Мюллер сообщил ему печальную новость, он воскликнул: «Я не должен был это пережить!»[1766] – и погрузился в молчание, давая каждому понять, что в его присутствии нельзя заводить разговор на эту тему. Даже в дневниковой записи за 15 июня говорится лишь, что новость помешала празднику. В последующие дни смерть герцога тоже не упоминается ни единым словом, и лишь 19 июня Гёте пишет: «Послал записку господину канцлеру, отказавшись от всякого участия в некрологе». На смерть Анны Амалии Гёте написал подробный некролог, на смерть герцога не написал ни слова. Остается лишь гадать почему, хотя уже тогда современники Гёте предполагали, что его отказ был связан с пока еще неясными отношениями с преемником Карла Августа, наследным принцем Карлом Фридрихом. Как бы там ни было, Гёте предпочел остаться в тени и еще до начала официальных траурных торжеств удалился в Дорнбург, остановившись в замке, из окон которого открывался удивительный вид на долину Заале. На этот раз он, по всей видимости, заручился согласием высших инстанций, если судить по дневниковой записи за 3 июля: «особое разрешение на пребывание в Дорнбурге». Здесь он когда-то писал свою «Ифигению», здесь проводил часы досуга с герцогом. Место, полное воспоминаний. Канцлер Мюллер оставил прекрасное описание того, как Гёте предавался своим увлечениям на холме в долине Заале: «Позвольте мне в одиночестве спуститься к моим камням, ибо после подобной беседы старому Мерлину подобает вновь искать дружбы с исходными элементами», – мог он сказать, поднимаясь с места посреди разговора, и «мы долго с улыбкой смотрели, как он, закутавшись в свой светло-серый плащ, торжественно спускался в долину, останавливаясь время от времени у отдельных камней или растений, простукивая первые своим минералогическим молоточком. На землю ложились длинные тени гор, а он постепенно скрывался из виду, словно призрак»[1767].
10 ноября 1830 года пришло известие о смерти сына Гёте в Риме. Печальную новость и на этот раз принес канцлер Мюллер. Он же записал слова, произнесенные Гёте: «Non ignoravi, me mortalem genuisse (Я знал, что родил смертного)»[1768].
Весной Август отправился в Италию в надежде тем самым спасти свою жизнь. Оставаться дома он уже просто не мог. Отношения с Оттилией были навсегда испорчены. После его отъезда она писала своей подруге Адели Шопенгауэр: «Возвращение Августа нависает надо мной, словно грозовая туча. <…> Когда я представляю себе, что больше никогда его не увижу, то не ощущаю ни малейшего движения в своем сердце»[1769]. Оттилия, стало быть, была рада избавиться от мужа, и сам Август вне дома чувствовал себя свободным. Постоянно пребывать в роли сына великого отца со временем превратилось для него в настоящую пытку. Он хотел наконец найти себя и надеялся, что в Италии ему это удастся. Через несколько недель он сообщил Оттилии о своих первых успехах: «Не внешнее изобилие и не любопытство вырвали меня из семьи, но крайняя нужда заставила отправиться в путь, чтобы предпринять последнюю попытку к моему спасению. Кто в последнее время видел меня в Веймаре, быть может, не поймет этого, однако мое тогдашнее поведение было маской отчаяния. Хотел бы я, чтобы ты увидела меня теперь! Какой покой воцарился в моей душе, каким сильным я себя ощущаю!»[1770].
Но тень отца продолжает его преследовать и здесь: как и тот, Август хочет написать свое «Итальянское путешествие». Ему нужно было доказать, что он на что-то способен, и даже когда он писал письма домой, то не мог избавиться от ощущения непрерывного контроля. Гёте читал письма сына, как читал бы их критически настроенный рецензент. Август пишет, что наконец-то воспрянул духом. Однако отец ему не верит – слишком эксцентричен и искусственен тон этих заявлений о душевном благополучии. Слишком нарочитыми кажутся эти уверения. Гёте, как он напишет позднее, готовился к худшему. И худшее наступает. В Риме Август заболел менингитом и уже через несколько дней умер. Вскрытие к тому же обнаружило чудовищно увеличенную печень – Август был алкоголиком.
После смерти сына Гёте, который обычно писал по нескольку писем в день, за целую неделю не написал ни одного письма. 25 ноября у него случается легочное кровотечение. Близкие думают, что он уже не придет в себя, однако через несколько дней ему снова становится лучше. Из письма Цельтеру: «Сей индивид все еще на ногах и в своем уме. Счастливо выбраться наверх!»[1771] Празднуя победу над болезнью, он рассылает друзьям и знакомым врачебное свидетельство своего выздоровления, но жалуется на новые тяготы. «Самое удивительное и важное в этом испытании то, что все то бремя забот, которое я <…> хотел возложить на человека более молодого, я теперь вынужден влачить сам, а нести его становится все сложнее»[1772], – пишет он Цельтеру. В возрасте восьмидесяти одного года Гёте сам вынужден заниматься домашними делами. Под его подушкой теперь лежит ключ от дровяного сарая, он проверяет списки покупок и бранится с прислугой. Впрочем, все это как будто даже прибавляет ему жизненных сил. Окружающим кажется, что он окреп и помолодел. Это подтверждается и тогда, когда Генриетта фон Больё-Марконнэ в начале декабря 1830 года посылает ему воспоминания, посвященные ее подруге Лили фон Тюркгейм, урожденной Шёнеман, – той самой Лили, возлюбленной далекой юности Гёте. «Ваше драгоценное послание я, растроганный, не мог не прижать к губам»[1773], – пишет он Генриетте. Любовь к жизни в нем еще не угасла.
Август 1831 года выдался жарким и солнечным. Гёте хочет избежать празднования своего восемьдесят второго дня рождения. Причина все та же: он просто-напросто не чувствует себя старым и не желает, чтобы ему постоянно напоминали про его возраст. Ранним утром 26 августа 1831 года, в пятницу, он велит запрячь лошадей. Еще не рассеялся утренний туман, но день обещал быть ясным. Последний выезд в Ильменау, чтобы еще раз – быть может, тоже последний – взглянуть на места, где он работал и творил и где пробуждаются воспоминания о прошлом. «Не могу сказать, что люблю парады смерти», – любил он повторять, и тем сильнее была его любовь к парадам жизни. Поэтому он берет с собой обоих внуков – Вольфа и Вальтера. Слуга Краузе также садится в экипаж, Оттилия на этот раз остается дома.
Почему он едет в Ильменау? Там много лет назад он пытался возродить серебряные рудники; по сути, то был главный проект первых двадцати лет его работы в правительстве. Прекрасные и в то же время горькие воспоминания. Он часто приезжал сюда, сначала один, а потом и с маленьким Августом. Впервые он посетил Ильменау в мае 1776 года и провел здесь несколько бурных недель в компании молодого герцога и его друзей. Это беззаботное общество переходило с места на место, устраивало веселые пирушки под открытым небом, вино лилось рекой, не обходилось и без проделок, когда, например, в одном из трактиров друзья забрались в погреб, достали винные бочки и спустили их с холма. Впрочем, вершились здесь и серьезные дела – в конце концов, Гёте хотел осуществить задуманное. Здесь, в Ильменау, проходили собрания акционеров. Свежеиспеченный советник не побоялся даже спуститься в шахту. Во время своей речи по случаю торжественного открытия первого большого рудника в 1784 году Гёте вдруг запнулся. Это был плохой знак – из горных разработок в Ильменау так ничего и не вышло. Несколько обвалов (самый разрушительный из них произошел в октябре 1796 года), прорывы грунтовых вод, повлекшие за собой человеческие жертвы и уничтожившие все, что было построено. Через три года Гёте окончательно отказался от попыток восстановить серебряные рудники. Сохранилась всего одна шахта, продержавшаяся до 1812 года, однако Гёте она уже не интересовала. Тридцать лет прошло с тех пор, как он в последний раз приезжал в Ильменау. Это место по-прежнему, несмотря на провал горнорудного проекта, оставалось для него значимым. Здесь в нем проснулись любовь и благоговение перед камнями, здесь он заинтересовался минералогией. Здесь, на Ласточкином камне, он написал четвертый акт «Ифигении». Окрестности Ильменау были связаны и с его первой любовью веймарского периода. Сюда к нему приезжала Шарлотта фон Штейн. Грот у Херманштайна в скале на северо-восточном склоне горы Кикельхан стал для него символом сокровенного любовного счастья.
