— Пап, ты куда?

— Стригунка надо напоить.

— И я с тобой.

— Неси уздечку.

Леха принес и только хотел взобраться на Стригунка, как увидел Витальку. Сидит на завалинке и прутик ломает, а тот не ломается — гнется лишь. Леха подошел к нему и сел рядом. Так они немного посидели, и Виталька спросил:

— Значит, погода, говоришь, нелетная?

Виталька росточком был маленький, но сильный — страсть, и прутик все же сломал. Отбросил подальше в картоху.

— Вот в том-то и дело, браток.

А Леха спросил:

— Виталь, зачем тебе летная погода? Что, у тебя самолет есть?

— На крыльях бы полетел.

Но Леха не поверил, усомнился:

— А где бы ты крылья взял?

Витальке и говорить нечего. Правда, может, он потому замолчал, что Галину увидел. Галина мыла полы и выскочила на крыльцо в рубашке и в юбке. Виталька покраснел, а ей хоть бы что, выплеснула из ведра грязную воду прямо ему под ноги и спросила:

— Ну, что глядишь? Не видал, что ли?

Так они стояли друг перед другом, как последние дураки, и молчали — Лехи небось стеснялися. Лехе что, он лишь усмехнулся криво, взял веревку и пошел Красулю перевязывать. Красуля была стельная, вымя чуть не по земле волочила, и в стадо ее не гоняли, а пасли возле речки — навязывали. Объест Красуля траву вокруг себя, потом Леха придет и перевяжет на другое место. Красуля терпеливо ждет, пока он с веревкой возится, затем — раз, и лизнет его по голове. Язык шершавый, даже щекотно сделается.

— Иди, Красуля, пошла, проклятая.

Но она-то хорошо знает, что не проклятая, а наоборот, все ее любят, молочка ждут, ухитрится и снова — раз языком по макушке.

«И за что только ее Красулей прозвали? — думает Леха. — Один рог к самому уху закорючился, другой и вовсе сбит, красной тряпкой замотан, зато на лбу белое пятнышко, как звездочка».

— Красуля, Красулечка, — гладит он ее по морде, — скоро у тебя телочек родится?

«Скоро, скоро, — мычит Красуля, — погоди чуток».

На обратном пути Леха решил завернуть к виру, но раздумал — холодно. А может, Виталька на мотоцикле покатает? Если он еще не уехал. Оглядел двор — нет, не уехал, мотоцикл у забора валяется. Ну, Леха не стал им мешать, пускай одни полюбуются, открыл ворота и — шмыг на сеновал. Растянулся на сене — хоть отдохнуть чуток — и вздрогнул: услышал в углу возню. Приподнял голову: Виталька с Галиной. Вот незадача — он от них, а они за ним, так кто, выходит, за кем бегает?

Леха замер, чтоб не заметили, а то еще отлупят как сидорову козу. Но Витальке с Галиной было не до него: они тяжело дышали, словно в футбол гоняли. Потом Галина сказала:

— Пусти.

— Не любишь? — Голос у Витальки был хриплый, придавленный.

— Значит, не люблю.

— А раньше любила? Помнишь, у родничка? Звезды светили…

— Светили, да погасли. Пусти!

Виталька долго молчал, только курица как закудахтала — рада, что яйцо снесла.

Из-за курицы Леха и не услышал, что говорил Виталька, а что Галина кричала — услышал:

— Ну и нашла! Нашла! А кто ты мне, чтоб спрос держать? Кто? Кто?

Курица все кудахтала, но теперь уже и Виталька кричал, не боялся, что его услышат:

— Замолчи! А то!..

— Что «а то»? Что? Сам видишь, разошлись наши стежки. На все четыре стороны.

Курица наконец замолчала, а Виталька сказал:

— Не узнаю я тебя, Галина. Раньше такой не была.

— Какой такой?

Галина и не думала сдаваться.

— Злой. Даже глаза зеленые стали. Как у кошки.

Галина вздохнула:

— Эх, миленький. Жаль мне тебя. Ничего ты не видишь, не знаешь. А я потому такая, что жизни настоящей хлебнула. Да, да, не смейся. Я, может, раньше только в книжках про такое читала. А теперь у нас в общежитии и газ, и ванна, и душ, и танцы каждый день. Придешь с работы, раз-два, только спичку торкнешь — ужин готов, потом в ванну залезешь, грязь с себя смоешь, будто на три года помолодела.

— А то ты старуха.

— Двадцать первый пошел. А жить когда? Я знаю, отец на меня косится, а что, если мне наши Старики поперек горла встали? Свету и того нет. Линию далеко тянуть — из-за восьми дворов невыгодно. А что в этих восьми дворах люди живут?! Люди! Эх, горюшко… И ты меня снова в деревню тянешь.

— Но ведь у нас, на Центральной… Телевизоры в каждой хате.

— А ванна есть? — спросила Галина.

— Далась тебе эта ванна! Лезь в Дымку — купайся.

Галина снова вздохнула:

— Не понимаешь ты. Ничегошеньки не понимаешь. А хочешь, чтоб любила.

На дворе заржал Стригунок, и Леха слез с сеновала. Ему надоело.

«Что, в самом деле, — думал он, — ванна ей нужна. А мотоцикл? Мотоцикл лучше ванны. Садись и лети куда хочешь. Так нет, и с мотоциклом Витальку не любит. Никого она не любит. И маму тоже. Даже не вспомнила про нее. А ведь в городе была, в больницу ходила».

Отец запрягал Стригунка, а тот не давался, не вставал в оглобли, и все тут. И небо было хмурое, грязное. Леха спросил:

— Пап, а пап, ты куда, ведь дождь скоро?

— Ничего, только жердей привезу, может, управлюсь.

— А зачем жерди?

— Посадки огородить. Коровы весь молодняк затоптали.

Не успел отец уехать, и хлынул дождь. Леха даже вслед ему выбежал, может, вернется. Нет, не вернулся, жерди ему дороже, зато вымокнет весь, и Стригунок тоже. Леха сел под крышу и стал глядеть на дождь, как он со стрехи капает. Соберется на соломине большая-большая капля и — шлеп в лужу, только пузыри во все стороны, как пауки, разбегаются.

— Эх, была б мама, блинов бы спекла. Со сметаной.

И тут Леха вспомнил: а что, если зажмуриться? Ведь тогда, в воскресенье, стоило ему только зажмуриться…

Сначала было темно, как на дне вира, потом что-то засветилось в темноте, какая-то точка, стала шириться, расти, все ярче, ярче, и Леха почувствовал: издалека-издалека идет к нему мама. На голове у нее платок, а в руках белый узелок с гостинцами. Она развязала узелок и дала Лехе пряник, а потом обняла его и поцеловала. И от ее мягких, теплых губ, от легких ласковых рук так Лехе стало приятно, что он засмеялся и смеялся долго-долго, а потом спросил:

«Мам, ты скоро домой придешь?»

«Скоро, сынок, вот сено сгребу и приду».

Леха удивился:

«А разве в больнице тоже сено косят?»

«А как же? Не будем сено косить — подохнут коровы-то».

«Ты не волнуйся. Мы с папкой накосим».

Мать стояла у плетня и глядела на Леху, а он не мог понять — грустная она или веселая.

«А Натка где?» — спросила она.

«Спит еще. — И снова повторил: — Ты не волнуйся, Натка жива-здорова. И Галина тоже. И я. Вот только папка…»

«Что он?»

«Я вчера пошел поросенка кормить, а он стоит в хлеву и плачет».

«Чего ж это он плачет?»

«Не знаю. Наверно, тебя жалеет».

«Раньше надо было жалеть!»

Леха даже вздрогнул — так мать это сказала, как будто плетью хлестнула, — и открыл глаза. Дождь уже прошел, и по всему небу растянулась радуга. Один ее конец в тучу ушел, а другой радуга в вир опустила — водицы напиться. Вода после дождя-то теплая. Леха перевел глаза на плетень — никого. Только ведь тут стояла и разговаривала — и вдруг нету. Леха хотел заплакать: мам, ты где? Но тут дед Егорыч окликнул его:

— Лех, а Лех, подсоби-ка.

Дед Егорыч достал из колодца воду и никак не мог ведро на крюк нацепить — пальцы не слушались. Леха помог, ему и спросил:

— Жениться, дед, когда думаешь?

Дед Егорыч закашлялся:

— Так ведь не идет, бесовка. Стар, говорит. А вот, Лех, на твой взгляд, можно мне годков пятьдесят дать?

Леха поглядел на деда, какой он маленький, ссохшийся, и охотно дал ему пятьдесят годков.

— Ну вот, — обрадовался Егорыч, — а она брезгует. Да за такого молодца, как я, кто хошь пойдет!

Когда дед Егорыч ушел, Леха решил наведаться на ферму. Кроме матери и Алисы, на ферме работало еще три доярки: Лида, Аннушка и тетя Ксеня. Они уже заканчивали дойку.

— А я вчерась из магазина иду, — рассказывала между дел тетя Ксеня, — вдруг из-за куста вжик — Саня Маленький.