Как Фрося пожалела, что не надела она туфли на высоком каблуке с ремешками. А может, и хорошо, что не надела. Пусть видит такой, какая она есть. И детей тоже…

Оглянувшись, Фрося увидела, что Юлюшка стоит, насупившись, уставясь глазенками в землю. Гаврош тоже набычился. А Оксанки вообще нет. Где же она? Фрося кинулась ее искать: еще в речке утопится…

— Оксанка! Родимец тебя забей! Где ты?

Пока Оксанку искали, и совсем познакомились.

— А я вас такой и представлял, — сказал Заграй, — ласковой и доброй. Только по телефону вы почему-то не своим голосом говорили. Я даже не узнал вас. Думаю: что случилось? Потому и приехал. Не прогоните?

— Да куда прогонять-то? Поживите, оглядитесь. Может, и сами сбежите…

Заграй обиженно замотал головой. Воротник на его гимнастерке расстегнулся, и оголилась шея, худая, морщинистая, с острым кадыком.

Фрося рассмеялась.

— Чего вы? — спросил Заграй.

— Ой, не могу! Вы на гусака похожи.

Он не обиделся, рассмеялся. И так они стояли друг перед дружкой и смеялись невесть чему.

— Пойдем, — Гаврош дернул Юлю за руку.

— Куда вы? — встрепенулась Фрося.

— Вам и без нас весело.

— Ну вот, — вздохнула Фрося, когда дети ушли. — Им отец нужен. Хоть какой, но родной. Об нас у них думок нету. Будто мы и не люди вовсе.

— Дети вообще эгоисты, — согласился Заграй.

— А у вас сколько?

— Кого? — не понял тот.

— Ну, детей.

— Ах, детей?.. Видите ли, — замялся он, — я вообще еще не женился.

— Ой, мамушки мои! — всплеснула руками Фрося. — Ай увечный какой?

И опять он не обиделся — улыбнулся:

— Да нет, вроде неувечный. Просто никто не пришелся по душе. А как услышал ваш голос… Вы что — не верите?

Фрося и рада была бы поверить, но боялась: вдруг Васька вернется и убьет их обоих? Так ведь он чем виноват?

Про Ваську Заграй даже не спросил, вроде его это ничуть не касалось…

Зато тот встревожился. Не прошло и двух дней со времени приезда бывшего старшины в Лупановку, как Васька явился домой со свидетелями. Свидетелей было двое: Гераська Глумной и почтальонка Зоя.

— Где он? — еще не заходя в избу, с порога спросил Василий и, не дожидаясь ответа, стал заглядывать под печь, за шкаф, под кровать.

Фрося только что вернулась с телятника, месила поросенку, так и наблюдала за мужем с грязными — на весу — руками.

— Ага, спрятался небось, — сам себя успокоил Василий. — Ладно, с ним разговор особый. Давай с тобой поговорим, непутевая. Будешь переезжать в поселок?

— Я ж тебе сказала…

— Нет, ты еще раз скажи. При свидетелях!

— Нет!

— Тогда я хату сожгу. Я все сказал!

И Василий гордой походкой прошелся по избе, как бы давая время жене одуматься.

Фрося хотела было схватить ухват, но руки были грязными, и она кинулась ополоснуть их. Но тут заговорила почтальонка Зоя.

— Ты, Фроська, не дури. Такими мужиками не разбрасываются. А ежели он тебе и вправду не нужон, я подберу. Мне сгодится.

— Ну и бери! Только он и тебя на «блондинку» променяет!

Зойка засмеялась.

— А кто сейчас не пьет? Одни куры, да и то потому, что им не подносят. А мужика надо ублажать. Гладить мужика надобно. Ну, и подносить по махонькой. Мужик ведь он кто?

— Кто? — спросил, заинтересовавшись, Гераська Глумной.

— Мужик — он тряпка. Ты об него ноги вытирай, он и рад. Но ноги чтоб были чистые. А что пьет?.. Где ты непьющего возьмешь? Нету таких. Может, и есть, но не в нашей округе. Я находилась с сумкой, нагляделась… Так что, если он тебе не нужон, я возьму. Но чтоб без обиды, по-честному.

— Идите-ка вы! По-честному!

И Фрося двинулась на них с ухватом. Добро, что детей не было дома, не видели, как загремели в сенцах пустые ведра, покатились по полу. Вслед за ведрами выкатился и Васька.

Почтальонка Зойка гладила его по голове, уговаривала:

— Пойдем, Васенька, Артурик ты мой. Я тебе баньку вытоплю, веничком выпарю. Разве ж можно с ней жить? Не баба, а тигра. На родного мужика с ухватом…

— Гладь, гладь, он тебя погладит! — Фрося никак не могла успокоиться. — «Хату спалю!» Изба ему помешала. А дети куда? Об детях ты подумал? Уйди с глаз моих, рожа зеленая!

Выгнав с подворья мужа вместе со свидетелями, Фрося села на крыльцо, задумалась. Как же ей жить-то дальше? Тот говорит: «Люблю», этот: «Хату спалю». А Юлюшка, Гаврош, Оксанка? Неужто принять материнскую судьбу, ради детей напрочь отказаться от себя? Отец ведь хоть хворый был — жалко, а этот? Добровольную хворь на себя напускает. Эта хворь пострашнее. Не только глаза мутит, но и разум. Эх, Васька, Васька…

Но если б Фрося хоть на минутку могла предположить, что он и в самом деле исполнит свою угрозу…

Только что она приняла у Глафиры смену, накормила телят, напоила, прибежал, запыхавшись, Гаврош.

— Мамк, папка избу поджег!

— А Юлька, Оксанка?

— Пожар тушат.

Фросе бы бежать, спасать, что осталось, а она села наземь и сидит — ноги подкосились.

— Мамк, ты чего? Бежим скорей! — кричал Гаврош и тянул ее за руку.

— Погоди, сынок, сердце захолонуло.

Все же Гаврош поднял ее, и они затрусили в сторону Лупановки, но было уже поздно. Одни черные головешки лежали, разбросанные по подворью, и среди них, как парус в море, плыла печка. Она обгорела, закоптилась, но устояла под огнем и теперь тянула к небу длинную свою трубу, будто взывая о помощи.

— Бедная ты, моя, — заплакала Фрося, — все против тебя. Что ты им сделала? Что дм надо?

Юлюшка и Оксанка подошли к матери, прижались с обеих сторон, тоже заплакали, и лишь Гаврош крепился.

— Ну, развели нюни. Дядя Ваня, дед Степочка, успокойте вы их!

Только сейчас Фрося увидела Заграя. Он стоял под обгоревшей с одного боку яблоней и смущенно улыбался, потому что и сам был обгоревший: черными лохмотьями висела на его плечах рубаха, а по лицу, от виска и др подбородка, тянулся багрово-красный шрам. Рядом с ним суетился и дед Степочка.

— Ты уж прости нас, Фросюшка. Не уберегли мы твою избу. Прибежали, когда она уже со всех сторон занялась. Огонь, ведь он как разбойник. Так разбушевался — подойти страшно. Добро хоть скотину успели выгнать да барахлишко выволочь. А по избе не Горюй. Сгорела и сгорела, видно, судьба. Забирай деток, да пойдем ко мне.

— Никуда мы не пойдем! — заявила вдруг Фрося.

— Как не пойдете? А где же жить будешь?

— Здесь и будем! Пусть придет полюбуется, как своих же родненьких по миру пустил!

— Мам, — сказала Юля, — гляди, банька-то наша уцелела.

— Ура! Будем жить в баньке! — подхватил и Гаврош, а Оксанка, ни слова не говоря, стала карабкаться на печь. Вскарабкалась и уселась возле трубы, свесив ноги в красных резиновых сапожках. Вскоре к ней присоединился и Гаврош, осмотрелся, заявил:

— А хорошо тут! Все вокруг видать, как на самолете.

— А ты что — на самолете летал? — улыбнулась Юля.

— Не летал, так полечу!

«А им и горя мало, — подумала о детях Фрося. — Что бы ни случилось — забава».

Уже вечерело, и надо было думать о ночлеге. Но как ни упрашивал дед Степочка, к нему она не пошла. Заграй ведь там — что люди подумают? Отправила детей ночевать к бабке Анисье. Та на радостях и поросенка из избы выгнала.

— Пошел вон, разбойник! Ишь, обнаглел — на перине спать. Сегодня у меня есть кого на перину класть! — И она не то запела, не то запричитала: — Детыньки вы мои милые, погорельцы вы мои несчастные. Это что ж с вами сотворил батька ваш непутевый? Добро б издевался над женкой, так нет же — детишков и тех не пожалел. Своих же кровненьких…

Она еще долго причитала над ними, когда те уже и спать улеглись, и не только над ними, но и над собой:

— А я-то, бедная, горемычная, всеми покинутая, всеми заброшенная. Сколько было деток, и хоть бы один остался — старость мою пригреть. Раскидало их по свету, как бездомников, весточку и ту не пришлют.

Со своего подворья Фрося слышала причитанья бабки Анисьи, жалко ей было ее одинокую старость, а за чужим горем забывалось и свое.