В автобусе играла музыка, так что ехать было одно удовольствие. И вдруг остановка, перегородил дорогу шлагбаум. Фрося высунулась в окно, стала ждать поезда. Впереди автобуса стояла телега, дальше мотоциклист с рюкзаком, полным буханками городского хлеба. Одна буханка даже не вместилась в рюкзак и торчала поверх завязок. Лошадь и потянулась мордой к этой буханке. Она так осторожно кусала хлеб, что мотоциклист ничего не замечал и продолжал спокойно сидеть за рулем. Возница же видел все это, но не отдергивал лошадь: дескать, пусть полакомится. Зато закричал с обочины дороги пастух:

— Эге-гей! Смотрите, что делается!

Он пас козу у железнодорожной насыпи и все, что творилось у переезда, считал, очевидно, своим кровным делом. Тут и началось. Мотоциклист соскочил с мотоцикла, сбросил наземь рюкзак так, чтобы объеденная буханка покатилась в пыль, и взял за грудки возницу.

Дальше Фрося не слушала: в ход пошли такие слова, что уши вяли. Дерущихся окружили, стали давать советы:

— Почисть ему вывеску: ишь распустил лошадь!

Другие возражали:

— Хлеба ему жалко.

Возница, маленький, щуплый мужичонка, как мог, отбивался от рослого мотоциклиста, кричал писклявым голоском:

— Хлеб государственный и конь государственный!

— Я тебе покажу — государственный.

Пастух привязал козу и тоже подошел — из любопытства, чем дело кончится. Дело не кончалось, потому что в спор ввязывалось все больше и больше народу, застрявшего на переезде. Все были так увлечены, что не заметили, как прогремел мимо товарняк, и шлагбаум открылся. А на шлагбауме висит коза и уже не блеет, а лишь сучит в воздухе копытами. Толпа отхлынула от дерущихся и бросилась выручать козу.

— Ты что ж, сучья морда, куста не нашел, к шлагбауму козу привязал? — накинулись они на пастуха.

— Я думал — на минутку.

Вот уж смеялась Фрося, глядя, как снимали подвешенную к шлагбауму козу. А пастух лишь бестолково бегал вокруг и плаксиво гнусавил:

— Уж задаст мне старуха за козу. Добро б яловка, а то котная.

Козу общими усилиями все же со шлагбаума сняли. Ни одна машина не тронулась с переезда, пока не заблеяла коза и не дала деру в придорожные кусты.

Дома Фрося первым делом рассказала детям про козу, а потом уж приступила к раздаче гостинцев.

Детям гостинцы понравились, хотя Гаврош попробовал и покапризничать.

— У Вальки Скворца и на рукавах молнии.

— Ты с Валькой не равняйся, у него мать продавщица.

Загремело в сенях — в гости пожаловал дед Степочка.

— Ты что ж это пехом? — спросил он Фросю. — Аль не взяли тебя?

— Не взяли.

— Значит, как на совещание — так на машине, а как с совещания — на автобусе?

— Да я и сама не стала ждать председателя. Побоялась, что ругаться будет.

— За что?

— Всю я им обедню испортила. Надо было новый почин объявить, а я…

И она рассказала деду Степочке о своем выступлении с трибуны совещания.

— Ну и что ж они? — засмеялся дед Степочка.

— Рассердились. Хотя для вежливости и похлопали.

Деду Степочке она тоже привезла гостинец: рубаху в синюю и красную клеточку. Дед рубаху примерил:

— На смерть сгодится.

— Отдавай назад, — обиделась Фрося.

Но он рубаху не отдал, вызвал ее в сени, зашептал таинственно:

— Угадай, кто к тебе в гости пожаловал?

— Кто? — испугалась Фрося.

— А кого ты приглашала по телефону?

— Я? Приглашала?! Да это Люська надо мной посмеялась. Будто с кем-то разговаривала. А я — дура — уши развесила.

— А вот и не развесила. Приехал. Скорым поездом.

— Да кто приехал-то? Толком скажи!

— Ну, заочник твой, Заграй.

— Ой, мамушки мои…

Фрося опустилась на окованный железом ларь, закрыла лицо руками, заплакала:

— Мало мне своего горя, еще этот на мою голову.

— Вот и пойми вас, женщин, — ругнулся дед Степочка. — К ней человек с доброй душой, а она…

Но Фрося недолго плакала. Решительно встав с ларя, она крикнула детям:

— А ну, живо, собирайтесь!

— Дети зачем? — недоуменно спросил дед Степочка.

— Пускай сразу увидит, какой у меня выводок.

И вот по пустынной деревенской улице двинулась целая процессия: впереди, как главнокомандующий, дед Степочка, за ним вприпрыжку Гаврош, следом Юля и только потом уже Фрося. Замыкающей шествовала Оксанка с книжицей в руках.

Старая Анисья, завидев эту процессию, так и обомлела: куда это они? Неуж на похороны? Так ведь не к кому, кроме как к ней самой. А она, слава богу, еще не померла. Все же для верности Анисья ущипнула себя за руку — больно. Стало быть, живая, и не снится ей это, и не чудится. Хотела уж было выбежать на крыльцо да спросить, куда они идут, но с такой торжественностью двигалась эта процессия, что не решилась старая. Так и просидела у окна, проводив ее лишь изумленным взглядом.

А процессия двинулась дальше. Правда, по дороге случилось и непредвиденное. Гаврош, хоть и был весь в ожидании чего-то необыкновенного, а все ж таки углядел, как метнулся меж яблонями заяц.

— Ату его! Ату! — закричал он и, нарушив строй, ринулся вслед за серым. Это был даже не заяц, а скорей зайчонок, потому и глупый. Он никак не мог сообразить, куда бежать, кидался то в одну сторону, то в другую, но везде натыкался на плетень и, выпучив от страха глаза, кружил по саду.

— Ату! Ату!

Наконец зайчонок догадался, что можно перепрыгнуть через плетень, но не рассчитал силенок и повис на нем, неуклюже дрыгая задними ногами. Гаврош изловчился и бросил на него свою куртку с молниями. Зайчонок подпрыгнул и вместе с курткой свалился с плетня, покатился по траве, норовя выпутаться из нее, но еще больше запутываясь.

— Куртку спасай! — крикнула Юля. — Косой ее в лес утянет!

То-то было смеху, как Гаврош плашмя упал на куртку, а зайчонок выскользнул из-под него и дал деру. Он бежал так быстро, что не было видно ног, просто серый клубок летел над землей: летит да как подпрыгнет — и в сторону — следы свои заметал.

Не смеялась одна Оксана. Фрося, чтоб успокоить меньшую, подхватила ее на руки и так предстала пред очи заочника.

— С приездом вас…

— Спасибо…

И оба замолчали.

Заграй был худощав, высок, ноги циркулем. Фрося пристально оглядела его, спросила:

— А где ж твоя труба?

— Какая труба? — изумился Заграй.

— И усы сбрил, что ли?

— Вы что-то путаете, — ответил он, — я сроду усов не носил.

— А я вас во сне видела, — призналась Фрося, — с трубой и с усами. В оркестре играли… Звать-то вас как?

— Иван Иванович.

— Ну, точно — Ванюша. Я еще у вас спрашивала: «Для кого играете?»

— Я вас тоже… будто где видел, — сказал Заграй. — Будто век вас знаю.

— А дети у меня хорошие, слухмяные, — заторопилась Фрося, — вот Юлюшка, вот Гаврош, а это Оксанка. Правда, с дурком маленько…

Но Заграй смотрел не на детей, а на нее, и глаза у него были такие ясные, чистые, как утреннее, не замутненное облаками небо.

— Что вы все про детей, про себя расскажите, — попросил он.

Фрося смутилась, отвела глаза:

— Что про себя? Вот вся я тут налицо. Хошь — так ешь, хошь — вместо соли на хлеб насыпай. Никому зла не желаю: будь ты вор, будь ты разбойник. Вот только в жизни не везет. Все вроде бы и так, и все наперекосяк… — Она еще никогда не говорила так много, а тут вдруг прорвало: — Будто кто-то там, на небе, сидит и все мои планы на свой манер перестраивает. Ты, Фроська, хочешь так, а я тебя эдак. Ты в небо, а я тебя за ногу — наземь. Да чтоб мордой в грязь. Раз шмякнешься, два, а на третий раз в небо не захочешь. Ой! — вдруг спохватилась она, — что-то я разболталась, как на собрании? Мама всегда мне наказывала: «Пришел человек, ты сперва накорми его, потом спрашивай: зачем пришел?»

— Спасибо, сыт я, — сказал Заграй, — мы тут с дедом кашеварничали.

— А вы к нам в отпуск? Да? У нас тут хорошо отдыхать. Рыбку с дедом Степочкой половите. Скоро грибы пойдут, ягоды.

— Да нет, я не в отпуск. Уволился… Насовсем. И если вы, конечно, не против…