— Настойчивый.

— Кто?

— Ну, Заграй этот, сук ему в дышло. Раз ты на письмо не ответила, телефоном решил взять. Молодец. С вашим братом только так и надо. А ежели вас послушать…

— Ой, дед Степочка, что это ты загадками, заговорил? Ты лучше присоветуй: идтить мне на переговоры или нет?

— А чего ты боишься? Через телефон он тебя не укусит. А человек все ж потратился, чтоб только твой голос услышать.

— А дети узнают?

— Тогда не ходи. Потом всю жизнь будешь каяться.

— Это верно, — вспомнив что-то свое, промолвила Фрося, — да уж поздно будет.

Дед Степочка усадил Фросю за стол, угостил свежей ушицей.

— Может, это счастье твое к тебе по телефону просится, а ты: идтить или нет? — сказал он. — Не такие уж твои годы, чтобы мужиками раскидываться.

— Вот в том-то и дело: годы. Да и дети…

— Дети любви не помеха, — изрек дед Степочка. — И пока молода, живи. Не заковывай душу в кандалы.

— Ладно, — пообещала Фрося, — не буду заковывать.

Назавтра она принарядилась, как на вечерку.

— Мам, ты куда? — вскинулась Юля.

Фрося никогда детям не лгала, а тут пришлось солгать:

— В контору вызывают.

— И я с тобой! — заявил Гаврош.

— Не смей! — испугалась Фрося. — Я, может быть, и не пойду в контору.

— Как это ты не пойдешь, раз вызывают!

— Не ваше дело! — ни с того ни с сего накинулась на детей Фрося. — Малы еще мать осуждать!

В общем, с детьми вышел полный разлад, и оттого Фросю не радовало ни теплое солнышко, что закатно светило ей прямо в лицо, ни легкий ветер, что дул в спину, ни запахи раздобревшей вечереющей земли. Вызов на переговоры, который она спрятала под кофточку, будто каленым железом жег ей грудь.

Скоро показался и поселок. Называется Озерный, а ни одного озера, хотя раньше, мать рассказывала, в деревне Озерки было несколько озер, перегороженных плотинами. Одно озеро выше другого. И острова на тех озерах. На одном острове церковь стояла — богоявленная. Строили ее, рассказывают, всем миром. Камни на лодках да на плотах перевозили. В раствор сырые яйца добавляли. Зато и простояла церковь, считай, шесть веков. А как началась революция, помещика из Озерков выгнали, он и схоронился в той церкви, думал, в богоявленной, дескать, не тронут. Не тронули, но вокруг засаду устроили, с острова чтоб никуда! На голодную смерть обрекли. Дескать, раз ты у бога стал защиты от людей искать, пусть бог тебя и кормит. Не выдержал помещик, взорвал себя вместе с церковью. Средь ночи над островом огненный столб поднялся, а наутро проснулись люди и увидели: ни церкви, ни острова. Весь под воду ушел. А после и воду спустили. Так и осталась деревня Озерки без единого озера. Говорил, правда, новый председатель, когда за него голосовали, что зальет новое озеро, больше прежнего. Только когда это еще будет? Спустить легче, чем новое залить.

Так в думах о прошлом и будущем Озерков Фрося и дотопала до почты, подала в окошечко вызов, как учила ее Зойка, приготовилась ждать. Ждать пришлось долго — в течение часа.

— У меня ж корова не доена, — резонно заявила она в окошко. Услышав ее голос, оттуда высунулась бывшая ее соседка Надюшка Прохорова. Фрося ее сначала и не признала, потому что на голове у Надюшки была прическа высотой в трехгодовое сорочье гнездо.

— Это кто ж к нам пожаловал? Фроська! В кои-то веки. Ну, как там наша Лупановка? Жива еще?

— Пока жива. Да скоро уж, видно, преставится.

— А я вчерась твоего видела, — сказала Надюшка. — Пьян, лыка не вяжет. Ходит по поселку и кричит: «Я вольный казак. Хочу пью, хочу целый день трезвый хожу!»

— Много ль у него таких дней?

— Ага, я стыдить стала, так он меня как послал! Еле вернулась.

Надюшка помолчала, ожидая, что скажет на это Фрося, но та лишь поинтересовалась:

— Ну, и как в новом поселке?

— Ай, девка, не спрашивай. Поначалу обрадовалась. Ни печку не топить, ни корову не доить. Пришел с работы и плюй в потолок. Только ведь эдакая жизнь не для нас, мы к работе приучены. Хоть и хлопотно, да молочко свое. А теперь постой в очереди. Да и то если завезут в магазин. А то постоишь, постоишь, да с пустым бидоном домой вернешься. Добро у меня детишков нету, а у кого есть?

Фрося про молоко не дослушала — ее в кабину вызвали. Освободив от косынки ухо, она приложила к нему трубку, но вместо ожидаемого мужского голоса услышала женский.

— Фрось, ты? Здорово!

— Здравствуй, а ктой-то? — удивилась Фрося.

— Своих не узнаешь? — прозвучало в трубке. — А помнишь, как вместе в Сазоновку на танцульки бегали? Да я это — Люська Гончарова.

— Слушай, Люсь, — тут же спохватилась Фрося, — ты мне платье так и не сшила. Помнишь, маркизет в голубую полоску? Сшей, а? Совсем обносилась.

— Не, я теперь портновским делом не занимаюсь. В ателье иди.

— В какое еще ателье?

— Соединяю, говорите, — ответила Люська, но сколько Фрося ни слушала, как ни прижимала трубку к уху, а ничего разобрать не могла.

— Ну, говорите? — спросила Люська, и Фрося в сердцах закричала на нее:

— Что говорить-то? Ничего не слыхать. Ветер мешает.

— Ну и смешная ты, Фроська. В трубке — ветер? Телефон барахлит. Вечно у вас в Озерном. Ну и работнички. А мне так все слыхать. Хошь, переводить буду?

Фрося не успела ответить, как Люська с готовностью затараторила:

— Прощения у тебя просит за беспокойство. Сон, говорит, плохой видел. Решил позвонить. Ой, Фрось, а кто это? А? Поделись с подругой. Голос как у Кобзона!

— Да погоди ты с Кобзоном! Спроси, что ему от меня надобно?

— Про здоровье спрашивает, — ответила Люська.

— Здорова я, здорова, и дети здоровы. Трое у меня.

— А то я не знаю, — рассмеялась Люська. — Что ему отвечать, говори.

— Спроси: может, яблок прислать?

Люська долго молчала. Потом удивленно проговорила:

— Ничего, говорит, не надо. Голос твой услыхать, и все.

— А где он раньше меня слыхал, спроси, — попросила Фрося.

— По радио, говорит. Очень ласково ты про своих теляток рассказывала.

— Про теляток? Да когда ж это?

— Ладно, Фроська, не дури. Я тоже слышала. Помнишь, к тебе из Москвы корреспондент приезжал?

— Так ведь он привесами интересовался!

— Привесами, а ты ему про свое. Как твоя Венерка платок на рога надела и бегает по хлеву, как невеста. Я так смеялась, чуть не померла со смеху.

— Ты всегда была хохотушкой, — засмеялась и Фрося.

— А ему-то что говорить? Заграю твоему?

— Какому Заграю?

— Который с тобой разговаривает!

— Так он же с тобой разговаривает, а не со мной.

— Ну, бестолковая! Я ведь только перевожу.

— Спроси: яблок прислать?

Люська опять долго молчала, потом доложила:

— Ничего, говорит, ему не нужно, он на полном государственном обеспечении.

— В заключении, что ли? — испугалась Фрося. — Тогда я ему сала пришлю.

Люська расхохоталась.

— В армии он, дурочка. Старшина. Тридцать шесть лет от роду. Не женат.

— Люська! — закричала в трубку Фрося. — Хватит меня разыгрывать. Что я вам — совсем малохольная? Может, его и вовсе-то нет! А ты насмехаешься…

Люська не ответила, а в трубке опять завыл ветер.

— Возьму и брошу трубку! — рассердилась Фрося.

— Не бросай! Дуреха! Мне б такие слова говорили…

— Какие слова?

— Душу ты ему всколыхнула своим голосом. Можно ли ему приехать, спрашивает. Будешь ли ты его ждать?

— Да ты что? Как ждать? У меня детей трое, Васька четвертый.

В трубке что-то щелкнуло, и ветер, так мешавший все время, на мгновение затих, и в этой мгновенной тишине Фрося услышала, как Люська радостно произнесла:

— Приезжай. Буду ждать. Согласна.

— Люська! — закричала Фрося. — Ты что такое говоришь? Тебе за вранье зарплату платят? На что я согласна? С ума сошла? Сейчас же передай, чтоб не приезжал. Слышишь, Люська?

— Крыльцова, заканчивайте разговор, ваше время истекло! — Голос прозвучал так строго, так категорично, что Фрося усомнилась: Люськин ли это?